Записки внучки Карла Радека

У нас был большой зеленый двор, два садика – один с фонтаном, другой со смородиновыми кустами и яблонями. Занимался всем этим Григорьев. Ни имени, ни отчества никто не знал. Знали, что «озеленением занимается Григорьев». Детей во дворе было много, но я жила совершенно отдельной жизнью, меня как-то сторонились. Видимо, слышали дома о нашей семье. Но все же иногда меня «принимали» в какую-нибудь игру.

Дети дружили, ссорились. Я ни с кем не ссорилась, но и дружить не успевала.

Двор наш делился на три части. Наш двор наверху, потом горка и второй двор, снова горка и третий двор. Между горкой и вторым двором проходила проезжая дорога. По ней иногда ездили машины.

Однажды по дороге ехала машина, груженная капустой. Я рядом гуляла. Вдруг машину тряхнуло, из нее выкатился кочан капусты и подкатился прямо к моим ногам. И никого кругом не было! Я обрадовалась, схватила капусту и собралась бежать домой, но тут открылась дверь в «захаровском» доме, вышла Валя Захарова (дочь бабушкиной приятельницы) и сказала: «Дай я отрежу немного капусты, а тебе за это морковку дам». Я не могла ей отказать, она была старше меня и иногда меня с ней «оставляли». Она вернула мне половину кочана и четверть морковки. Мне было очень обидно. Впервые в жизни мне что-то «досталось» и то половину отобрали.

У многих из двора были родственники в деревне, которые присылали какие-нибудь продукты. Самым потрясающим был жмых. От него шел божественный запах. Когда кто-нибудь из детей его грыз, я как завороженная шла за ним. Я не ждала, что со мной поделятся, я просто вдыхала этот запах. Мне никогда не доставалось ни кусочка – вкус этого лакомства я не знала.

Как-то, уже взрослой, я рассказала об этом своему приятелю, художнику Леше Максимову, и он однажды принес мне пакетик, я узнала запах, у меня задрожали руки, я впилась зубами в кусок жмыха. Есть это, конечно было невозможно, но я избавилась от наваждения. Мне ведь снился этот запах.

К Новому году детям фронтовиков выдавали подарки. Обычно это были пара соевых конфет, очищенные косточки от урюка, пара мандаринов. Мне подарков, естественно, не полагалось. Бабушка, увидев, что я смотрю на детей, которые съедали это во дворе, ушла куда-то и принесла мне с десяток мандаринов. Выложила передо мной, сказала торжествующе: «На, ешь!» Это были самые вкусные мандарины в моей жизни. Шкурки от них, я долго не выбрасывала.

Иногда меня приглашали к бабушкиной приятельнице Ляле Захаровой. Ляля было пианисткой, работала аккомпаниатором. И еще она хорошо шила. Она и мне перешивала одежки из чьих-нибудь взрослых старых одежд.

У Ляли остановился знакомый офицер, вывезший из блокадного Ленинграда свою четырехлетнюю дочку Идочку. «Поиграть» с ней меня и приглашали. Там иногда кормили.

Немцы к тому времени стали отступать, начались салюты в честь освобождения городов нашими войсками. Идочка очень боялась салютов, забивалась под стол или в какой-нибудь уголок, зажимала уши руками и кричала: «Папочка, икаких язговоев! Это война».

Как-то я возвращалась домой от Идочки – нужно было перебежать через двор. Неожиданно меня схвати за руку какой-то военный и спросил: «Здесь есть девушки, которые “дают?”» Я не поняла его, но почувствовала что-то гадкое, вырвала руку и вбежала к себе домой. Дома я долго оттирала ощущение прикосновения его руки.

Когда я была уже взрослой девушкой, если ко мне обращался на улице кто-то незнакомый, я ускоряла шаги и кричала: «Отстаньте от меня!»

Бабушка работала, Нина училась, Лида устроилась в какую-то артель счетоводом. Я сидела дома одна, часто в темноте. Электричества не было, а зажигать керосиновую лампу мне не разрешали.

Время от времени бабушка брала меня с собой на работу. Я любила ездить с ней в трамвае. Иногда она меня высаживала в парке, а на обратном пути забирала. Чаще всего это был сквер перед Театром Красной Армии. На этом месте раньше был дом, в него попала бомба, обломки за ночь убрали и на этом месте разбили сквер. Это была обычная практика, если дом нельзя было отремонтировать. Москвичи не должны были видеть развалины. Напротив сквера были неглубокие окопы, где находились девушки-зенитчицы. С одной из них я познакомилась. Ее звали Таня Ивушкина. Она показалась мне очень красивой. Таня подарила мне свою фотографию и какую-то конфету, и карандаш – синий с красным.

Всех кондукторов обязали носить с собой противогазы, очень тяжелые. Вскоре бабушка стала носить только сумку от противогаза. Когда она приходила с работы, мы лезли в эту сумку и часто что-нибудь там находили. «Однажды, – рассказывала она, – еду я, в вагоне народу немного. На площадке стоит рабочий. Руки черные, в мазуте, и этими руками он ломает белый хлеб и ест. Вдруг он говорит: “Кондуктор, вы, наверное, очень голодная, давайте я отломаю вам хлебушка”. А я смотрела не на хлеб, а на его руки и думала: какими грязными руками он ест! Когда он предложил мне хлеб, я подумала: ну, ведь он-то не умирает от того, что ест такими руками, но и я не помру». Этот хлебушек мы потом с удовольствием съели.