Записки внучки Карла Радека

А как-то почти месяц нас подкармливала одна добрая женщина.

Трамвай бабушкин проезжал мимо фабрики-кухни. Бабушка была очень худая, и пассажирка, выходившая на этой остановке, говорит: «Кондуктор, вы, наверно, очень голодаете?» «Как все», – отвечает бабушка. «Когда вы поедете в обратную сторону?» Бабушка сказала, да и думать про нее забыла. Трамвай на конечной станции задержался. На остановке около фабрики-кухни влезает в вагон эта женщина, говорит: «Ох, как долго я вас ждала. У вас есть какая-нибудь посудина?» – «Нет». – «Ну, я вам в пергамент положу». И достает целую миску перловой каши, да еще сдобренную каким-то жиром. Это было большим подспорьем. Почти месяц она через день встречала бабушкин вагон. Очень вкусная каша! До сих пор люблю перловку. Как правило, я целый день сидела одна дома, под замком. Я не боялась, так как если начиналась воздушная тревога, кто-нибудь прибегал домой. К тому же, в четыре с половиной года я научилась читать и писать. По книжкам. Если мне один раз читали какую-нибудь книжку, я запоминала ее наизусть и сопоставляла текст с буквами. А еще я придумала себе отца. Я ему все рассказывала, что происходило за день, свои обиды и огорчения. Все-все. Он меня понимал и поддерживал.

Напротив нашего дома стоял большой пятиэтажный дом. В его подвале был какой-то склад. В дверях сидела девушка с ружьем. Однажды она подозвала меня и попросила посидеть на ее месте – ей нужно было спуститься в подвал. «Если кто-нибудь подойдет, ты мне кричи». Никто не подошел, я просидела минут двадцать, надо сказать, для меня тревожных. Девушка вышла и вынесла мне в газете штук десять картофелин. Картошке я обрадовалась, но нести домой боялась, так как бабушка не разрешала мне приносить домой что-нибудь чужое. Я положила свой сверток на кухне на стуле, ничего не сказав. Она сама увидела, расспросила меня. Я чуть ли не со слезами ей рассказала – боялась, что она мне не поверит. «Глупенькая, надо было сразу мне сказать». Почему-то я всегда очень боялась, что мне не поверят и что меня «будут ругать».

По окончании смены бабушка сдавала выручку в конторе трамвайного парка. Эта процедура занимала довольно много времени. Нужно было сосчитать всю мелочь, сосчитать все билеты. Количество выданных билетов должно было соответствовать количеству вырученных денег. Часто кондуктор сбивался со счета, и все начиналось сначала. Потом шла проверка контролером. Однажды бабушка устала настолько, что забыла в конторе меня. Когда я обнаружила, что она ушла, отчаянью моему не было предела. Меня забыли! Я никогда не плакала, поэтому молча пошла домой. Идти было довольно далеко – с Лесной улицы на Палиху, дважды переходить проезжую часть.

Обнаружив, что меня нет дома, бабушка побежала на работу, но мы встретились с ней уже в начале нашего двора. Увидев ее, я подняла на нее глаза, в которых были надежда и боль. Она меня обняла и спросила: «Как же ты дорогу переходила?» – «А когда все шли, тогда и я». Больше меня нигде не забывали.

Однажды бабушка привела к нам женщину с тремя детьми – беженку. Разговорилась с ней в булочной. Все голодные. Хлебом бабушка не могла с ними поделиться, но налила целую миску клюквенного киселя – она только недавно сварила. Помню, женщина плакала, говорила, что дети с ней погибнут – кормить-то их нечем. Бабушка подсказала ей отвезти их в детприемник. Там их подберут, накормят и определят в детдом.

В конце 43-го года на меня дали наконец детскую карточку. Участковый милиционер, пожалев бабушку, вписал меня в ее паспорт. Я значилась там, как Максимова Нина. Без отчества.

Стало полегче с хлебом. Хлеб у нас делился всем поровну. Разрезали на четыре части и смотрели, ровно ли. Если казалось, что какой-то кусок побольше, от него отрезали крошечный кусочек и прикладывали к тому, что был поменьше.

На детскую карточку давали суфле. Сладкая жидкость, похожая на молоко с какао. Чтобы получить его, мы с утра становились с бидончиком в очередь, стояли часа два-три. Зато можно было, разогрев, пить это суфле или сдобрить им кашу.

Мыло тоже выдавали по карточкам, его не хватало, а на толкучке кусок хозяйственного мыла стоил, помнится мне, триста рублей. Бабушка была чистюля, любила, чтобы постельное белье было белым. Прибегала к разным средствам. Был такой способ – клали белье «на жавель». Видимо, это была какая-то щелочь или кислота, очень жгучая. Можно было неосторожно сжечь руки. Белье становилось белым. Правда, быстро рвалось – жавель разъедал. Стирали на стиральной доске. Мне очень нравилась ее волнистая поверхность, и свои маленькие вещички я с удовольствием стирала сама.

Однажды бабушка выменяла на несколько кусков хлеба, который она продала на толкучке, полкуска мыла.