Записки внучки Карла Радека

Комнатенка была маленькая, грязноватая, чем-то сильно пахло. Бабка посмотрела на Анастасию: «А ты не брезгай, милая, не брезгай». Взяла младенца, унесла его за ситцевую занавеску. Что-то там бурчала, слышно было какое-то движение. Потом вынесла, отдала ребенка. Анастасия протянула деньги.

– На стол положи. Иди.

Обратно возвращалась через Красную площадь. Присела на Лобном месте, запеленать сына поудобней. Положила его, развернула одеяльце – а он раскинулся и спит. Впервые крепко заснул. Так и пропала грыжа.

А еще – Виктору было уже года четыре. Пожар в доме случился – отопление-то было печное, пожары часто были. Она вытаскивала сына из огня. С ним все в порядке, а у нее левая рука обгорела до плеча. Боль была ужасная, врач сказал, что, может, и действовать рука не будет. Намазал мазью Вишневского, забинтовал.

Стою я на пожарище – рассказывает она – смотрю, не осталось ли чего целого. Идет мимо женщина.

– Что, – говорит, – милая, сгорела?

– Сгорела.

– Рука-то болит?

– Болит.

– Ну-ка, иди-ка сюда.

Развязала мне руку, где-то потрогала, что-то пошептала. Не нужно завязывать. Ночью бужу мужа.

– Яш, у меня рука не болит.

Через несколько дней ожог подсыхать стал, а когда корочка отпала, даже следа не осталось.

Ну, поехали. Поезд шел трое суток. Вагон общий, народу битком, но все веселые – война кончилась. О войне с Японией и не думалось – Япония далеко.

Все перезнакомились, завязывались романы, разыгрывались маленькие драмы, с бабушкой советовались, шепотом рассказывали о своих переживаниях. Все знали обо всех все.

Наконец поезд подходит к Челкару. Проводница объявляет, что стоянка пятьдесят пять минут. Наши попутчики прилипли к окнам, все хотят посмотреть на «маму Соню». Она встречает нас в новом, специально сшитом к нашему приезду, из казенной простыни, покрашенной красным стрептоцидом платье. Сзади на юбке штамп. В отличие от нас с бабушкой Соня была довольно полная. Бабушка оглядела ее:

– Сонь, ты, случайно, не беременная?

– Да, что Вы, мама!

Единственной растительностью около вокзала было несколько чахлых акаций. Больше, кроме верблюжьей колючки, мы во всем Челкаре растительности не увидели.

До домика-мазанки, где жила Соня, ходу от станции было полчаса. Мазанка была низенькая, окна ниже уровня земли, крошечные. Вошли и задохнулись. Воздух тяжелый, странный запах. Долгое время казалось – дышать нечем. Кроме Сони в доме жила казахская семья. Мне строго-настрого наказали за руки с детьми не браться, ничего у них из рук не брать – чесотка. У старшей девочки Розки голова была обрита, покрыта волдырями. К вечеру стали заходить какие-то люди, тихонько что-то шептали Соне, совали маленькие пакетики и мешочки.

– Сонь, что за люди?

– Узнали, что гости из Москвы, кто горстку крупы принесет, кто муки немножко. Говорят, в Москве голодно, подкормите ваших гостей. Последним делятся.

Жара была – 55 градусов, песок раскаленный. Бабушкин ревматизм себя отлично чувствовал. Суставы перестали болеть. Она познакомилась на станции с кубовщицей и каждый день ходила с бидончиком к ней за кипятком, который даже не остывал за дорогу.

Мама мне не понравилась, я боялась ее – резкую, мне казалось, злую, предъявлявшую ко мне требования, которых я не понимала.

Незадолго до отъезда бабушка говорит мне:

– Ну, вот, оставлю тебя у мамы-Сони, а сама в Москву уеду.

– Я не останусь!

– Ну, как не останешься, я сяду в поезд и уеду!

– Я за поездом побегу!

Она заплакала и сказала, что поедем вместе.

– Господи, – потом рассказывала она, – я как представила себе – я в поезде, а на рельсах твое голубенькое платье мелькает – поняла, не оставлю. Хотя сначала такая мысль была.

Пришло время уезжать. Купили билеты, Соне нужно было в Актюбинск по работе, она вместе с нами собралась.

Поезда из Алма-Аты шли каждый день, пахли дынями, яблоками, грушами.

Подходим к вагону, указанному в билете, в дверях грудастая проводница загораживает дорогу:

– Мест нет.

– Но у нас билеты.

– Нет мест.

К другому вагону, к третьему. Везде ответ один – мест нет.

Сидим на станции третьи сутки, боимся уйти, вдруг придет поезд, где места будут. Подходит встречный санитарный поезд, везут долечивать раненых – как на подбор одноногих. Некоторые на костылях выходят. Подходят к нам спрашивают:

– Вы ведь не местные?

– Нет, из Москвы. Вот третьи сутки уехать не можем.

– Как так?

– Да проводники говорят, мест нет.

– Чтобы старушке с ребенком места не нашлось? Мы вас посадим.

Подхватывают наши вещи и ловко так на костылях бегут к стоявшему поезду. Опять – к одному вагону, к другому. Ответ один – мест нет.

– Ах, мест нет. Насажали тут всяких жирных тыловых крыс, они с вами расплачиваются за это, а для старухи с ребенком места не находится.

Ставят наш чемодан и начинают костылями выхлестывать стекла в окнах. Во всем составе выбили. Говорят:

– Не посадите их, мы зайдем и с другой стороны все выбьем.

Бежит бригадир поезда, начальника санитарного вызвали. Тот пришел.

– Что они требуют? Посадить старушку с ребенком? Выполните. Вы видите, они все нервные, после тяжелых ранений долечиваются. Я ни за что отвечать не могу.