Заповедь любви

Я с благодарностью принял подарок. Она перекрестила мою склоненную голову, и мы расстались.

Встряска для Ермолая

После вечерней службы на выходе из Успенской церкви меня никто не встречал. Признаться, я даже обрадовался было, так как Вася Цыцын агитировал пойти в Манеж, и отсутствие Ермолая позволяло без зазрения совести поддаться на агитацию. Со слов Васи, в Манеже публику ожидало сразу два сюрприза: премьера нового спектакля и подаренный театру монастырем новый театральный занавес. Но не успел я выразить своего согласия, как услышал позади голос Ермолая:

– Подождите, Михаил Ефимыч!

Я оглянулся. Ермолай сбегал к нам вниз по ступенькам храма.

– Так уж вышло, что приехал на полчаса раньше, – пояснил он, подбегая к нам, – поэтому решил не терять время на ожидание, а поставить свечку Николе для хорошей нам с вами дороги.

– Поставил?

– А вы решили-таки ехать?

– Коль спрашиваю – таки решил.

– Поставил. Но у меня к вам просьба – давайте поедем не сейчас, а часов в девять вечера. Дело в том, что сегодня в театре премьера «Женитьбы» Гоголя – режиссер позволил нам с Глашей выступить вместе с хором. Репетировали бессчетное число раз. Жаль, если подведу труппу.

– Чего ж днем про театр не сказал?

– Думал, вас к дяде отвезу – и сразу обратно. К началу первого действия успел бы. Но вы отказались днем ехать. И про вечер у вас не было решено – вот я и смолчал, коль у вас не ясно было.

– Дяденька на тебя не осерчает, что затемно приедем?

– А вы скажите ему по приезде, что в Мологе, мол, дела задержали – он и не будет на меня нападать.

– Выручай парня, – подключился к разговору Вася.

– Хорошо, – согласился я. – Про дела врать не буду, а что театр захотел посмотреть, скажу – ведь так оно и есть.

Бричка стояла на прежнем месте – около коновязи, напротив Святых ворот. Ермолай довез меня до дома Елизаветы Федоровны – собрать вещи и известить хозяйку об отъезде, а сам поехал с Васей к Манежу.

* * *

Минут сорок спустя мы встретились с Васей у входа в Манеж. Прошли внутрь здания. Места нам достались в первом ряду, так что приходилось иногда задирать головы вверх, чтобы увидеть лицо стоявшего близко к краю сцены актера. Зрители с остальных рядов этого неудобства не испытывали, так как пол амфитеатра на время спектакля был приподнят и наклонен в сторону сцены. Я не слышал ранее о существовании зрительных залов с регулированием наклона полов. В маленьком уездном городке – и такое чудо! С левой стороны сцены над залом выступала оркестровая ложа, а с правой, на втором этаже с большими окнами, выходившими на балкон, располагался буфет. Пространство сцены закрывал тяжелый бархатный занавес с кисточками по бокам. По центру занавеса золотыми нитями монахини вышили надпись «ДЕРЗАЙ» – несколько неожиданное пожелание от православного монастыря театральным зрителям.

Раздался третий звонок, занавес раздвинулся, и перед нами предстал Подколесин, возлегающий с трубкой во рту на побитом молью диване. Фигурой и лицом актер немного походил на Ермолая, вот только бородка пышнее и волосы на голове покучерявее. Все актеры играли с воодушевлением, азартом, как дети, что искупало некоторые погрешности в режиссуре и знании текста. После того как Подколесин решился покинуть свое холостяцкое жилье и, ведомый Кочкаревым, направился свататься к Агафье Тихоновне, занавес опустился.

На сцену под золотом горевшее «ДЕРЗАЙ» вышел смешанный хор. Как бы следуя этому призыву, из оркестровой ложи грянули, дополняя друг друга, сразу четыре гармони, и с двух концов сцены на узкую полоску перед хором выбежали Ермолай и Глаша. Ермолай, как и тогда на берегу Волги, был в начищенных до блеска сапожках и красной шелковой косоворотке, а вот Глаша сильно преобразилась. Вместо холщового сарафана на ней теперь был отбеленный льняной, к тому же обильно украшенный вышивкой, а ноги обуты в изящные сапожки, украшенные по голенищу орнаментом из мелкого бисера.

«Ба, – пронеслось в голове. – Не те ли это самые, которыми размахивал Лешинька, выбегая из подъезда? Он тогда от радости едва не сшиб нас с Василием с ног».

Увидев Глашу, Ермолай внезапно остановился перед ней и, как бы пораженный стрелой Амура, схватился рукой за сердце. Его лицо в считанные секунды отразило целый спектр эмоций: восторг, восхищение, преклонение и следом – сомнение, растерянность, желание убежать и скрыться. Я не могу назвать ни одного столичного актера, который был бы способен так молниеносно и так убедительно проделать то же самое со своим лицом. Все эмоции, через которые Подколесин должен пройти по ходу пьесы, были априори мастерски показаны Ермолаем. Ай да Ермолай! В зале послышалось несколько одобрительных хлопков знатоков театрального искусства. Глаша, с покрасневшим до кончиков волос лицом, замерла перед ним, опустив глаза долу.

Неожиданно Ермолай присел и вприсядку пошел вдоль сцены к другому ее концу, упал, схватился рукой за ляжку и тут же скрылся за занавесом. Глаша кинулась за ним. Хор громко и с чувством запел:

– Топор! Рукавица!

Жена мужа не боится!

Под стать молодцу девица –

Рукавица да топор!