Заповедь

— Они не заменят семью. И не притворяйся: ты знаешь, о чем я говорю. Рядом с тобой должны быть жена, дети... Слава — преходяща, а близкие, родная кровь — это то, что бесценно, что тебя будет греть на старости... Ты много лет отдал этой страсти — шахматам, — продолжил он. — Пора заняться собой. У тебя есть хорошая профессия. Журналист всегда на виду, а хороший журналист — это рупор. Почему бы тебе не возглавить отдел в газете? Желаешь на телевидении — тоже устрою. Радио? Пожалуйста!.. Ты недооцениваешь свой диплом выпускника факультета журналистики МГУ!.. Ты не догадываешься, что чувствую я, глядя на тебя, — внезапно сказал Борис. — Еще вчера я просто жалел тебя... А сегодня... Я завидую тебе... Не веришь? Давай сравним наши жизни. Какие у тебя заботы? Двигай себе фигурами. Они не живые, не станут ни протестовать, ни обижаться. Хочешь — жертвуй ими, хочешь — оберегай за частоколом пешек... А у меня... Каждый шаг мой, не говоря уже о тех случаях, когда приходится и с работы снимать и под суд отдавать, — и все, буквально все, что я сделаю, что скажу и что не сделаю, и что не скажу, подвергается обсуждению — критическому. Пересудам нет конца. Обсуждают и те, кто внизу, и те, кто наверху. Начальство косится, и подчиненные дуются. Вот и крутись, выискивая ходы-выходы, чтоб угодить центру и не вызвать гневную вспышку внизу. Вот почему я завидую тебе, Алан... Подумать только: шахматы — всего лишь игра, а каким знаменитым делают человека... Не смотри на меня так, будто видишь привидение, — рассердился Борис. — Не умер я еще, — жив. Конечно, бывшая система, которую нынче называют и тоталитарной, и административно-бюрократической, и застойной, и меня завлекла в свои сети, изменила характер и склад мышления, взгляд на человека и на общество, обогатила знаниями и навыками управления людьми, так сказать, властвования... Не жалел ни времени, ни сил... Торчал до ночи в кабинете. А мне ведь тоже хотелось бросить надоевшие до чертиков бумаги и пройтись не спеша, пешочком до дома, снять туфли, облачиться в спортивный костюм и полежать на диванчике перед телевизором, подремывая...

— Ты задумался о своей жизни — это уже что-то, — сказал я. — Многие сейчас оглядываются назад, пытаются понять, что и где не так свершили, где компромисс оказался пропастью, из которой никак не удается выбраться, где потеряли себя, веру в поставленную цель...

— Напрасно ты считаешь, что я потерял веру в будущее, — поморщился Борис.

— Неужели ты до сих пор не понял, что свернули давно и не в ту степь?! — я пытался понять, искренен ли он сейчас.

— Я не наивен, — возразил он. — Вижу: не получилось, как задумали. Но в отличие от тебя я вижу причину неудачи не в ложности избранного пути, а в том, что мы чересчур оптимистично верили в человека, в то, что его/ можно перевоспитать, что можно благотворно влиять на его сознание. В этом просчет.

— Ты вину видишь в тех, кто внизу, — разочаровался я.

— В них! — рявкнул Борис. — Именно их нам не удалось встряхнуть. Они ПОГУБИЛИ ИДЕЮ. Они! Их равнодушие, их нежелание трудиться по-настоящему...

— А те, кто были наверху, у кого власть, им что, удалось перековать свою человеческую суть? На твой взгляд, они были достойны войти в... коммунизм?

И в светлое будущее, теперь уже под другим названием — «капитализм», приведут народ сегодняшние правители?

— Надо смотреть на историю трезвыми глазами. Это помогает бесстрастно судить и о нашем ближайшем прошлом... Нельзя идеализировать людей, как нельзя и надеяться на то, что любая идея пробьет себе дорогу в жизнь без элементов насилия. Потому что нет идеи, которой бы не противостояла антиидея. А значит, не обойтись без борьбы. А где столкновения — там и горе, и пролитая кровь...

— Ловко это у тебя получается: все прошлое человечество замарать черной краской, чтоб оправдать сегодняшние войны: Белый дом, Цхинвали, Осетию, Чечню...

— Да ничего я не пытаюсь оправдывать, — поморщился Борис и упрекнул меня: — Хорошую же ты позицию в жизни занял: быть в сторонке — и при коммунистах, и сейчас.

Мы помолчали. Я — потому, что убедился: для него мои упреки — это стенания болезненной совестливости, которой не должно быть у человека жестокого двадцатого века. Он же вслушивался в себя, будто спрашивал, чего это он здесь делает, какая блажь привела его в это ущелье... Снизу раздались голоса Маира, Тараса и Петра Георгиевича. Борис перегнулся через перила:

— Наловили?..

— Уже жарится, — бодро сообщил Маир.

— Тогда все за стол! Попробуем форель — и в дорогу!.. — Борис многозначительно глянул на меня: — Вот ты не приемлешь рынок и ратуешь за прежнюю жизнь. А ведь у меня есть факт, который сразу образумит тебя.

— Так приведи его.

— Нет, — резко возразил Борис. — Тебе будет очень больно. А я не враг твой, — он хлопнул меня по плечу и веселый, уверенный в себе, направился в зал.