Запрещенная Таня

— Никто так не думал, — ласково сказал Натан Яковлевич, — но есть субординация. Какие-то рамки служебного взаимодействия. Поэтому мне выпала такая задача. Не только для вас.

— Вот это я понимаю, — резко ответила Татьяна, — что обязаловка для всех.

— Для всех, — согласился Натан Яковлевич, — кто выходит в эфир лично, или произведения, которых читают. Вы. Таня, наиболее известный наш поэт. Поэтому вам такая привилегия — главные кладбища. Наверное, это интереснее, чем в окружном госпитале фанерную пирамидку со звездой открыть.

— Разуметься. Это большая честь.

— Таня, — Натан Яковлевич хотел взять ее за руку, но остановился, — сейчас все стало меняться. То, что было зимой сорок второго уже не вернется.

— Конечно, — Татьяна сделала вид, что не поняла его, — немцев уже отбросили под Псков, а наши на границу с Румынией вышли. Так как в сорок втором уже е будет.

— Таня, я не о том, — смутился Натан Яковлевич.

— И я не о том. Но как можно забыть зиму сорок второго? Как вы могли забыть ее?

— Забыть, — он отвернулся и пошел к столу.

— Забыть, — упрямо повторила она.

— Я не забыл, — тихо ответил Натан Яковлевич.

— А я не забыла этого и не предала, — резко сказала Татьяна.

— Все меняется, — слабо возразил редактор.

— Да, меняется, если люди превращаются в маски. И человек опять становиться творческим редактором. И только потому, что немцев отбросили под Псков.

Натан Яковлевич потер глаза, он, наверное, хотел что-то возразить, но только предложил:

— Таня, так куда вам выписать направление? На Волковское или Пескаревское?

Татьяна немного подумала:

— Давайте на Пескаревское, там мать Ленина не похоронена и большого начальства будет поменьше.

— А души побольше? — вырвалось у Натана Яковлевича, — хорошо.

Он быстро что-то написал в листе бумаги и громком шлепнул им по столу:

— Держите ваше Пескаревское.

Арестуют Натана Яковлевича по доносу соседей. Которые то ли что-то слышали, то ли что-то подумали. Или придумали.

Руководство радио его не защищало.

Наверное, он стал лишним. Дали ему мало — пять лет. После отсидки он в свою комнату не вернулся. Но кто из сотрудников радио видел его во время хрущевской оттепели в трамвае. Или не его.

72

Война закончилась, и выкачали воздух. Вернулись коричневые и синие костюмы. Многие обратно прыгнули в глухие кителя тридцатых. И только под ушами четко прорисовывались бело-серые полоски сорочек.

Вернулась довоенная ходульность. Порядок прохождения документов и распорядок рабочего дня заменили порядочность блокады. Уже нельзя было решить вопрос о содержании сводок по телефону и приходилось опять ходить с текстом по большому кругу главных, технических и художественных редакторов. Так же быстро перестали верить справка, если на них меньше трех печатей. Не шли в производство бумаги подписанные, но не проштампованные синими печатями.

Советская власть возвращалась сверху до низу. Ее корни, не выполотые и жизнелюбивые проросли очень быстро и стали крепче, чем до войны.

Преступления легко оправдать деяниями коммунистической власти. Или действиями фашистов. Это удобно. Но некоторые настоящие ленинградцы до сих пор рады улучшению жилищных условий произошедшее в результате блокады. После блокады в городе было много свободного жилья. Году в 1943 можно было спокойно занять хорошую квартиру на Литейном без подселения. А с 1944 года не всех вернувшихся из эвакуации прописывали обратно. Такой приказ был, вроде тех, кто не выдержал испытания на прочность те оставались сверх лимитов. Не место им было в городе Ленина, жить и умирать в нем могли только закаленные люди. Такие, чтобы умирали тихо и робко, но точно по приказу.

Вот поэтому советская власть так любила детей.

Дети умирали тихо, как увядают цветы.

Место умерших и недостойных живых заняли жители окрестных областей. Тех областей, где еще оставались люди.

Потом одни говорили, что Город перервал всю эту Лимиту.

А другие отвечали, что Она переварила Город.

73

В первую послевоенную осень город был наполнен радостью освобождения от войны. Тяжелого, смрадного, но освобождения. В один из погожих для Ленинграда осенних дней, к Татьяне пришел неожиданный визитер. В передней опустевшей коммунальной квартиры прогремел звонок. Миши не было и Татьяна открыла дверь сама.

На пороге стоял старичок. Он улыбнулся:

— Вы меня конечно не помните?

— Конечно, нет, — ответила Татьяна, — я встречаюсь со многими людьми, но всех не могу запомнить.

— А я так и подумал, — улыбнулся пришедший, выглядел он бодро и подтянуто, — а я вас хорошо помню. Вы вспомнимте первую блокадную зиму. И торпедный завод. Помните?

— Я тогда читала свой «Январский цикл», — ответила Татьяна, — и на заводах читала. И в госпиталях. Что-то помню.

Тогда мы с вами резко поговорили, — сказал старичок, — у меня тогда только что умерла жена, а вы ответили, что у вас умер муж.

Она посмотрела на него. Есть старики, которые практически нее меняются. Вернее все старики после какого-то возраста уже не меняются. Татьяна машинально посмотрела на его пальцы.

— Да, да, — улыбнулся он, — вспомнили. Я чертежник. В активе был от беспартийных.