Запреты (СИ)

Еще помолчав, сжалился:

— Продавать себя не будешь. Я не ем нечистый хлеб.

Эвента отстранилась, надеясь, что соленые слезы её не упадут в одну из его ран.

— Прости меня, пожалуйста, — тихо произнесла она. Саргун повел плечами, рыкнул.

— Много болтаешь, — сообщил он, и снова отвернулся и замолчал, на это раз окончательно.

…

Ба Саргун сдержал свое слово. Он ни разу не взялся за кнут. Чего нельзя было сказать о бабушке Гун, которая на следующий же день после избиения своего внука гоняла Эвенту кнутом по всему двору, таскала ее за едва отросшие волосы и наставила немало синяков на все тело и на лицо тоже. Сулке повезло, что старуха была уже в годах, не то дело могло дойти до сломанных ребер или пальцев, если не чего-то серьезнее.

И в следующие две недели бабушка мстила за своего внука, отыгрывать на виновнице его страданий, как могла. Но потом раны Ба Саргуна зажили, он стал выходить и работать, и поблажек себе не давал. Гнев старухи улегся.

Эвента работала с ним вместе. Рассудив, что рабыня не понимает элементарных правил и не способна контролировать себя, Афс должен был либо не выпускать ее из дома, либо везде таскать с собой, и выбрал второй путь.

Вместе они работали на сборе оливок, лимонов, на чистке загонов для овец, на разгрузке и сортировке шерсти… День за днем, неделя за неделей без перерыва Э-Ви покорно таскалась за Ба Саргуном, смутно чувствуя себя виноватой перед ним и злясь на это чувство, и больше, чем когда-либо, мечтая о побеге.

Что-то останавливало ее, хотя попробовать стоило. Конечно, стоило! Например, когда Саргун, надорвав и без того израненную спину на сборе лимонов, слег и лежал почти два дня, молча и зло глядя на Эвенту, которая нарезала и сушила цедру. Или когда он же встретил знакомых на сборе оливок и пропадал с ними. Эвента впервые увидела, как выглядят танцы Афсар. Вопреки ее ожиданиям, воинственные дикари двигались слаженно, грациозно и даже изящно. Ба Саргун затерялся среди полуобнаженных сородичей, и она его не смогла признать в толпе танцующих, однако танец остался в ее памяти надолго. Афсы вскидывали высоко ноги, гортанными голосами пропевали отдельные фразы, потрясали своим топориками и ножами. Они отдавались танцу со всей страстью, и Эвента легко могла скользнуть под покровом ночи в степь, в темноту — поминай как звали.

Не в этот раз. Может, на промывке шерсти? На глиняном карьере? Шансы предоставлялись один за другим. Но к вечеру не оставалось сил даже на ужин, а с утра приходилось заставлять себя встать на омовение, едва начинался рассвет. А для побега нужны были силы. Как бы мало ни знала несчастная Э-Ви о дикой жизни, это она понимала твердо.

И она не убежала. Не предприняла попытки. Осталась с Саргуном и продолжила вести свою убогую жизнь на грани выживания: собирать лимоны, собирать оливки, прясть шерсть, чесать лен… почти привыкла к запаху зеленой краски. Почти смирилась с обнаженными телами вокруг. Работать — так работать. И за полтора месяца изнурительного труда хозяйство Ба заработало пятнадцать монет, из которых восемь, как ни крути, должно было потратить.

Вернувшись, Эвента была встречена старушкой-афсийкой, слегка переменившейся к ней. Может, все было исправлено совместной работой или привезенными деньгами. На деньги у старухи был особый нюх — она бросалась на сумку с кошельком, где бы та ни находилась. Пересчитав монеты, она покосилась на внука. Саргун потер лицо руками, махнул в сторону комнатки.

— Я отдохну, — сказал он в пространство устало.

Бабуля принялась расспрашивать о делах у Эвенты. Девушка, сначала еще понимавшая клекот старухи, вскоре начала путаться, но, как вскоре ей стало ясно, та и не хотела ничего, кроме как отвести душу. Иногда она бросала торжествующий взгляд на кошелек с монетами, и взгляд ее в это мгновение теплел. Расчувствовавшись, афсийка даже открыла свой сундук, где хранила немудреные одежды Афсар, и, покопавшись, извлекла какой-то сверток с самого дна.

— На, — швырнула его сулке бабуля Гун будто бы небрежно. Развернув потертую ткань, Эвента вскрикнула от неожиданности и восхищения. Это были афсарские шаровары — наверное, им было лет пятьдесят, если не больше, красный бархат протерся, но это была, без сомнения, самая красивая вещь из тех, что она держала в этом доме в руках.

— Старшая хозяйка! — поспешила она произнести то, что старухе нравилось слышать больше всего, — какая красота! Что это?

— Ослепла? Это то, что носят на ногах, — буркнула Гун, явно польщенная восхищением молодой рабыни.

Потом добавила, поясняя:

— Я носила когда-то, давно.

И отвернулась, принялась суетиться в крохотной кухоньке. Эвента не могла наглядеться на подарок. Потом вздохнула, сворачивая шаровары и намереваясь отложить до лучших времен, но бабуля Гун остановила ее.

— Нет! Надень сейчас! — приказала она строго, — спрячь ноги!

— Раньше — нет…

— Раньше было раньше, — поджала губы афсийка, — теперь ты другая. Теперь прячь ноги.

Было ли это признание рабыни, наконец, частью дома?