Зарубежный детектив

Я поверил трубку и почувствовал, как сильно сдал за последние несколько часов. Неужели мы с Аделиной сглупили и поддались на бредни ослепленной любовью девчонки? Надежда сменилась глубочайшим унынием, я готов был обозвать себя старым дураком, который на восьмом десятке стал всеобщим посмешищем, потому что вел себя как сопливый мальчишка. Но, взявшись за гуж, не говори, что не дюж, как бы тебе ни было тяжко.

Когда я вошел, Аделина что-то вполголоса обсуждала с Элизабет. По моему виду экономка сразу же догадалась, что дела плохи.

— Доктор, что… какие-то неприятности?

— Большие неприятности, Аделина.

Я счел своим долгом немедленно избавить их от иллюзий, прекрасно понимая, что мне предстоит нанести тяжелый удар:

— Только что звонил комиссар Гажубер. Если в двух словах, то полицейские закончили неофициальное расследование, из которого следует, что ни материальное положение, ни поведение трех подозреваемых нами людей не дают никаких оснований для обвинений. Нужно признать собственное поражение и отказаться от бесцельной борьбы.

Я был готов к слезам и крикам. Но ни слез, ни криков не последовало. Экономка ограничилась только одним замечанием:

— Это доказывает, что у комиссара за это время ловкости не прибавилось.

— Зачем упрямиться, дорогая?

— Затем, что я не из тех, кто отступает перед трудностями, однажды выйдя на поиски правды. — И строго добавила: — Не все крепки верой, увы!

И я понял, что разубеждать ее бесполезно.

— Теперь ты, деда, считаешь, что Пьер — преступник?

В голосе Элизабет звучало такое отчаяние, что я отдал бы все сокровища мира, только бы ее разубедить, но к чему лгать? Я не имел права оставлять ее в заблуждении.

— Прости меня, девочка, но, честно говоря, не знаю, что и думать.

— Неважно, ведь мы с Дидиной по-прежнему в него верим.

Экономка, не желая от нее отставать, предрекла:

— Настанет день, когда все маловеры устыдятся своих сомнений.

* * *

Для меня наступила череда тяжелых дней. Я чувствовал, как между мной и моими близкими вырастала стена. Из кабинета я почти не выходил. Мне было боязно выбраться на улицу — а вдруг я столкнусь с Мадо, Налье, Беду или Лаволлоном? Хорош я буду! Я уже подумывал, не отправиться ли мне к комиссару и Пуантелям с извинениями. Единственно, что меня удерживало, так это страх прослыть предателем в глазах Элизабет и экономки.

День свадьбы Мадо приближался, но никто из Пуантелей ко мне не шел. Надо полагать, моя схватка с Налье окончательно порушила и без того хрупкие мосты. Даже Эдуард перестал интересоваться своей дочерью. Отношения с Аделиной и Элизабет ничем не напоминали прежние. Мне не доверяли. Едва я входил в комнату к Элизабет, как шушуканье тут же прерывалось. Я, к своему величайшему сожалению, чувствовал, что стал для них врагом.

Днем мы переносили малышку в комнату, некогда служившую приемной. Эта комната на первом этаже выходила на улицу, так что Элизабет и Аделина имели возможность перекидываться фразами с нашими соседями. Эти реплики и стали для них основным источником информации. Так, в понедельник вечером мы узнали, что свадьба Мадо и Налье назначена на ближайшую субботу. Во вторник мне снова позвонили из Тулузы.

— Доктор Бовуазен?

— Да, я.

— Это Гажубер… Доктор, я поздравляю себя с тем, что мы не устремились с ходу по пути, на который вы нас толкали.

— А в чем дело?

— Отныне виновность Турньяка больше не вызывает сомнений.

— Он признался?

Я почти уверен, что на какую-то десятую долю секунды сердце у меня остановилось.

— Почти. Он сбежал вместе с другим заключенным, тоже осужденным на двадцать лет. Если человек невиновен, ему незачем удирать.

Не зная, что ответить, я положил трубку, даже забыв поблагодарить предупредительного полицейского. Точно сомнамбула, я спустился вниз, чтобы объявить новость Элизабет и Аделине. В свою очередь, экономка затрещала:

— Зачем он…

— Раз он убежал, значит, понял, что дело проиграно.

Я не смел поднять глаза на Элизабет, опасаясь увидеть искаженное горем личико, но когда я все же набрался духу, то встретил улыбку.

— Деда, я думаю, он сбежал, чтобы отомстить.

* * *

Утром в среду местное радио сообщило о побеге, а также о том, что беглецы, пересекая железнодорожное полотно, не заметили приближающийся состав, и один из них был в лепешку раздавлен ночным скорым, следовавшим из Бордо в Нарбон. Тело несчастного превращено в такое месиво, что опознать его не представляется возможным. Сказать, Турньяк это или его сокамерник Бьянкур, можно будет, только когда поймают второго.

Оставшийся в живых забрал все, что помогло бы установить личность. Забавная деталь: в кармане погибшего был обнаружен талисман в виде вязаной пестрой куклы. Кому из беглецов она принадлежала, неизвестно.

Итак, пятьдесят процентов вероятности, что Турньяк жив. Я решил скрыть новость от своей дочери, но не успел к ней войти, как она сразу же спросила:

— Ты слышал последние известия, деда?

— Да, но знаешь, не надо…

— Как Пьеру повезло!

— Пьеру повезло?

— Ведь задавили его приятеля.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

И больше ни слова. Я и не настаивал, не желая лишать ее надежды.