Зарубежный детектив

— Преувеличиваю? Я тут со всей возможной осторожностью занимаюсь розысками Турньяка, чтобы никак не растревожить население, а в это время кумушки с кошелками носятся по городу и каркают о надвигающейся резне. Но вам все мало, вы вламываетесь к Беду, Шапезу и под предлогом, будто хотите их предостеречь, нагоняете на них такого страху, что они баррикадируются в своих квартирах и не подпускают никого на пушечный выстрел. У их жен ум за разум заходит, они обрывают мой телефон, пытаясь понять хоть что-нибудь! Но и это еще не все! Вы так преуспели в своей подрывной деятельности, что все альбигойцы до единого превратились в ищеек и вынюхивают беглеца! Мои люди не знают, за что хвататься! В комиссариате не осталось ни одного человека, потому что все мечутся по городу, и всюду то же безумие! Не говоря уж об остряках, которые углядели Турньяка в сутане или полицейской форме, регулирующего уличное движение!

Произнеся эту длиннейшую филиппику на одном дыхании, Лаволлон в полном измождении рухнул в кресло и стал отирать носовым платком лоб.

— Если так будет продолжаться, мне придется вызывать на подмогу префекта и все полицейские силы департамента…

— И тогда Турньяка выловят побыстрее, да?

Он взвился, видимо, силы вернулись к нему.

— Нет, мы его не поймаем! И знаете почему? Потому что в Альби его нет!

— А письмо?

— Для отвода глаз! Он расписал, как собирается всем мстить, только чтобы отвлечь наше внимание, а сам в это время дал деру! Может, он уже в Испании!

— Да вы оптимист, как я погляжу!

— Оптимист! Вот именно, что оптимист! Если так пойдет дело, то надо мной будет потешаться не только все население, но и начальство. Дадут пинка под зад и отправят дослуживать к черту на кулички!

— Мне было бы очень вас жаль!

— Вы лжете!

— Комиссар, вы забываетесь!

— Потому что говорю правду? Ведь так оно и есть! Вопреки всякой вероятности, несмотря на решение суда, вы не пожелали смириться с мыслью, что Турньяк — преступник, и теперь пытаетесь отомстить за него самым отвратительным образом. Вот вам мое мнение! Подобное поведение недостойно человека, пользовавшегося до сих пор всеобщим — и моим тоже — уважением!

— Я от вас своих взглядов никогда не скрывал.

— Вы не имеете права выступать с ними публично!

— Насколько я помню, в Декларации прав человека сказано, что любой гражданин имеет право высказывать свое мнение!

Лаволлон был уже на грани апоплексического удара, но тут в комнату вошла Аделина и объявила:

— Почтальон принес письмо для Элизабет. Отдавать ей?

— Что за письмо?

— Судя по почерку, от Пьера Турньяка.

Комиссар вырвал письмо из рук экономки, а та прокомментировала это так:

— Ну и странные же манеры у нынешних полицейских!

Она очень тихо вышла из комнаты, бесшумно закрыла за собой дверь, чем весьма меня поразила. А Лаволлон тем временем, нимало не обратив внимания на ее реплику, читал письмо, которым овладел столь предосудительным образом. Он поднял голову, поглядел на меня незрячими глазами и произнес бесцветным голосом:

— Небось придется у вас прощения просить?

Тут я отобрал у него письмо, он, правда, и не пытался сопротивляться, и я прочел:

«Моя маленькая Элизабет!

Это письмо последнее. Думаю, завтра дело будет сделано… Я убью Беду, Шапеза и Налье… По зрелом размышлении полагаю, что та же судьба ждет и Мадо. Она не имеет права жить после того, что она устроила со мной. Ее с «женишком» я оставлю напоследок, чтобы они успели вдосталь помучиться. Но я их не переживу, Элизабет. Я уже тебе писал, что ни за что не вернусь в тюрьму. Если меня не застрелят полицейские, я сам брошусь в Тарн. Прощай, Элизабет. Не прошу, чтобы ты меня позабыла, потому что знаю, что ты не забудешь меня никогда. Твой друг.

Пьер Турньяк».

У меня перехватило в горле.

— Наконец все встало на свои места.

— Да… Где же мерзавец мог спрятаться? На письме стоит вчерашнее число, и опущено оно в Альби.

Он смотрит на меня странновато, и я понимаю, к чему он клонит.

— Если вы думаете, что я его прячу у себя, то вы заблуждаетесь. Но если вы сомневаетесь, можете перевернуть весь дом вверх дном.