Защитники прошлого

– А вот с профессором истории из Ленинградского университета я действительно был знаком. Только звали его не Серебряков, а Зильберман. Как тебе такая игра слов? И этот тупица поднял голос против моей теории зороастрийского происхождения германской нации. Какой-то еврей осмелился высмеять меня на конференции в Париже и посеять сомнения в достоверности собранных мною артефактов. Откуда ему было знать, что истина не нуждается в доказательствах? Ведь доказательства нужны лишь для профанов вроде него. А те придурки в зале еще и бездумно ему аплодировали. Ничего! Через полгода наши танки вошли в Париж и… Впрочем, я увлекся. Ну что ж… Надеюсь, что моего друга профессора Зильбермана благополучно съели в голодном Ленинграде или столь же благополучно зарыли в какой-нибудь яме на территории рейхскомиссариата. А тебе, мой друг Ковнер, предстоит благородная смерть. Тебя расстреляют за убийство доктора Эберхарда и доктора Кауфмана. Если он действительно Кауфман, в чем у меня есть серьезные сомнения.

Интересно, подумал я, что бы он сказал, если бы узнал истинную фамилию Карстена? А сейчас ему хотелось еще немного поглумиться:

– Мне, разумеется, не составит труда выяснить кто он на самом деле, но все это такие пустяки, что было бы преступлением тратить на них мое драгоценное время. Мне хватит и того развлечения, которое доставил мне ты, неразумный еврейский НКВД-шник. Ах, да, совсем забыл! Еще тебя будут судить полевым судом за акт жестокого надругательства над госпожой Каснер. Ist es nicht schrecklich63?

Последнее он сказал эсэсовцам, но я, кажется, уже начал понимать по-немецки и мерзкий смысл был предельно ясен. Не знаю, понимали-ли они по-русски, но явно чувствовали о чем идет речь. Старший из двоих мрачно усмехнулся, а вот улыбка младшего выглядела натянуто, наверное он еще не был привычен к такого рода делам. На Карстена я предпочитал не смотреть, чтобы не выйти из образа глубоко зомбированного медиума.

– Впрочем, как мне кажется, госпожа Каснер тоже не очень Каснер. Думаю, однако, что это сейчас неважно.

Он задумчиво посмотрел на меня, склонив голову набок и объявил:

– Итак, давайте начнем. Жаль только, что нет музыки.

Оба солдата: и старший и молодой, наверное не слишком понимали, что происходит, послушно вывели нас из ангара и отконвоировали вначале до края аэродрома, а потом и за его пределы. В дальнем конце поля была небольшая калитка и постовой при ней машинально откозырял штурмбаннфюреру, ошалело глядя на нашу пеструю подконвойную компанию. Я, разумеется, шел молча, глядя прямо перед собой, как и полагается зомбированному, а вот Карстен, хоть и поддерживал Двору, все время озирался. Он даже попытался что-то сказать одному из конвоиров, но получил тычок стволом в поясницу и больше не пытался общаться с эсэсовцами. Так мы шли минут десять между голых берез по хорошо натоптанной тропинке, к тому же присыпанной песком, чтобы компенсировать болотистость почвы. пока не вышли на стрельбище. Да, это было именно стрельбище с фанерными фигурами красноармейцев в буденовках, которым пририсовали огромные еврейские носы, напоминающие слабо эрегированные члены.

– Ну вот, мы и пришли, мой друг еврей – умиротворенно сказал штурмбаннфюрер – Мы находимся на стрельбище и ты будешь сейчас тренироваться в меткой стрельбе. Стрельбе по твоим друзьям. О нет, я не садист и не патологически жесток.

Воспоминание о кровавой судьбе Усть-Трубежа вызывали сомнения в его словах, но он-то наверняка оправдывал те зверства какой-нибудь особой необходимостью. Чего только не придумают патологические садисты, что не считать себя таковыми.

– Но некоторые в нашей славной организации позволяют себе мне не верить – продолжил он – Вот им-то и следует преподать наглядный урок. Как я уже сказал, для местных властей все будет выглядеть немотивированным убийством и жестоким изнасилованием со стороны свихнувшегося на почве расовой неполноценности унтерменша. Но мои злейшие друзья из Аненэрбе получат более точную информацию и успеют пожалеть о своем недоверии до того как исправленные потоки истории сметут их вместе со славянами.

Говорил он, надо признаться, очень красиво и экспрессивно, как в любви признавался. Сильный акцент и неродной язык не снижали пафосности этой пламенной речи. Мне даже подумалось что признание в ненависти может быть не менее пламенным, чем признание в нежной любви, ведь и то и другое – страсть. Слушать этот бред по первому разу было бы тяжело, но я помнил эти напыщенные речи по концу IX-го века и терпел. Наконец он замолк, но молчал недолго.

– Готов ли ты, мой Ковнер? – торжественно вопросил он.

– Да, господин штурмбаннфюрер – тусклым голосом сообщил я.

Может стоило воскликнуть "приказывай, мой повелитель!"? Но нет, не стоит, лучше недоиграть, чем переиграть. "Правильно!" шепнули изумрудные глаза. Правда, они сейчас были сильно подернуты темным бархатом и я знал, почему. "Не беспокойся, любимая" беззвучно ответил я. Янике-старший протянул мне свой "вальтер":

– Действуй, Ковнер. Действуй, старший лейтенант!