Я помог ей слезть по каменным ступенькам и мы опрометью бросились в ельник. Сзади грохнуло и откуда-то из непознанных глубин моего подсознания вырвался истошный крик:
– Ложись!
Мы упали на язык талого снега и тут сзади грохнуло по-настоящему, так что у меня заложило уши. Над нашими головами пронеслась теплая волна, по еловым лапам что-то застучало, посыпались срезанные осколками ветки, а потом наступила тишина. Жестом приказав Анюте лежать, я вернулся на поляну. Виманы больше не было. Зороастрийская машина разлетелась мелким каменным кружевом, не оставив после себя ни шестеренок, ни каких-либо узнаваемых деталей двигателя. Ничего,
Теперь мы с моей любимой могли наконец подумать о себе. Надо было бы для начала определиться и мы медленно побрели сквозь ельник взявшись за руки. Нам нужен был сейчас хоть какой-нибудь ориентир в этом страшном чужом времени и враждебной, чужой местности: деревня, хутор, дорожный указатель, хоть что-нибудь. Так мы вышли на берег неширокой реки. Аня потянула ноздрями воздух, изумленно повертела головой и медленно, как бы не веря самой себе, и все же довольно уверенно, произнесла:
– Трубеж! Лёв, это же Трубеж!
Хотя мне эта речка абсолютно ничего не напоминала, Анюте я поверил сразу и бесповоротно. Мы прислушались. Издалека слышалось негромкое, прерывистое гудение – шум большой или не слишком большой, но хорошо загруженной дороги. Да, это были так хорошо знакомые нам места левобережья, но здесь сейчас не было ни полянских земель, ни Украины. Мы находились в рейхскомиссариате, на враждебной, оккупированной территории. И все же мы пошли на этот шум. Пошли туда просто потому, что куда-то же надо было идти. Пошли, потому что нас наконец покинул груз ответственности за не принадлежащий этому времени аппарат древних. Пошли потому, что нас уже отпускало невероятное напряжение этих страшных дней: Германия, Гетто, бункера Вермахта, егеря и пулеметы. Без документов, почти без оружия, без знания немецкого и украинского, нам надо было одинаково опасаться оккупантов и партизан. И все же, сейчас мы почему-то не боялись ничего: двое из будущего века посреди страшной войны. Может быть так было из-за того что мы были вместе? Мы поднялись на пригорок и тут-же упали на мерзлую землю – внизу двигались войска.
Через Трубеж был перекинут временный деревянный мост и по нему тащились тягачи с пушками, грузовики и бронетранспортеры. Пешие солдаты медленно и устало тянулись по дороге прерывистой пыльной полосой. Весело трещали мотоциклы, обгоняющие и пеших и технику. И все это было серого мышиного цвета: и техника и люди и форма на них. Так мы и лежали в растерянности, не зная, что делать дальше.
– Доброе утро – произнесли у меня за спиной.
Сказано было по-русски с сильным акцентом и я потянулся было за "вальтером", но благоразумно передумал: человек, стоявший у меня за спиной явно имел преимущество. Я осторожно перевернулся на спину и первым делом увидел сапоги. Это было плохо, потому что сапоги были явно немецкого образца. Подняв голову выше я с некоторым облегчением увидел брюки и шинель темного-оливкового цвета: не немецкую, но и не советскую форму. Погоны тоже были незнакомые, но явно офицерские. Из-под пилотки на испещренное морщинами, но гладко выбритое лицо человека лет пятидесяти, падали темные густые волосы с проседью. На ремне я заметил кобуру, скрывающую пистолет, но клапан на ней был застегнут и это успокаивало.
– Не надо бояться – сказал незнакомец – Я сегодня еще не завтракал и предпочитаю не воевать на голодный желудок, даже с теми, кто почему-то носит чужую одежду.
Мы с Аней поднялись, переглянулись и я не заметил тревоги на ее лице. Что моя мудрая жена успела прочитать на лице этого человека? Что бы это ни было, но стоило поверить ее интуиции – это уже было проверено веками. Мне больше не хотелось резать глотки и сворачивать шеи, теперь в этом не было необходимости. К тому же сегодня я тоже не успел позавтракать. Только тут мы заметили проселок, змеей поднимающийся на холм от шоссе и уходящий в ельник. На земле, надписью вниз лежал поваленный дорожный указатель.
– Скажите, что написано на этом столбе? – спросил офицер.
Он говорил на ломаном русском языке, коверкая слова, но вполне понято.