Затянутый узел

— Почему он вам не нравился?

— Потому что вы, мужчины, все похожи друг на друга.

Она встала, открыла сервант и достала из глубины сложенный вчетверо лист. Бумага была явно выглажена утюгом после того, как ее скомкали.

— Вот полюбуйтесь, какие письма он пишет этой шлюхе.

Это было обычное любовное письмо. Лишь в одном месте говорилось о доме:

«Если бы я мог продать дом, у нас не было б проблем. Но как оставить мальчика без крыши над головой?!»

— Письмо не было отправлено?

— Это черновик.

— У вас есть и другие черновики?

— Нет. Этот черновик он выбросил в мусорное ведро. Вы не подумайте, что я слежу за ним. Пусть живет как хочет. Но я должна подумать о сыне!

— Судя по письму, Константин Григорьевич тоже думает о сыне.

— Не знаю. Сегодня у него одно на уме, завтра — другое.

— Может быть, в других письмах есть то, что защитит ваши интересы? Как я понимаю, вы не позволите ему продать дом.

— Никогда! А письма могут помочь мне в случае чего?

— Все зависит от того, что в них.

Она принесла связку ключей и сказала:

— Идемте.

Я вышел за ней из комнаты. На веранде она подвела меня к запертой двери, отомкнула ключом замок и распахнула створку.

— Входите.

Я растерялся.

— Знаете, лучше, если вы сами…

— Я не переступала порога этой комнаты три года и не сделаю этого.

Я не мог решиться войти в комнату Сирадзе в отсутствии хозяина и тем более копаться в его вещах. Это было бы несанкционированным обыском.

Неожиданно что-то в комнате привлекло внимание Нателы Аполлоновны. Забыв о своем принципе, она перешагнула порог. Я заглянул в комнату. На тахте стоял раскрытый чемодан с вещами.

— Он собирался съехать. Я же вам говорю, сегодня у него одно на уме, завтра — другое, — сказала Натела Аполлоновна, ощупывая вещи в чемодане.

— Когда же он собрал вещи?

— Наверно, в среду. Со среды он не появлялся в доме. — Рука ее задержалась на рубашках, а через секунду она вытащила из-под них коробку, затем целлофановый пакет с письмами. — Здесь и материнские письма.

— В коробке тоже письма?

— Ордена.

— Можно на них взглянуть?

Мы вернулись в большую комнату.

— У вашей свекрови были драгоценности?

— Вы смеетесь? Если бы не покойный Котэ Долидзе, она с голоду умерла бы. Сынок не баловал ее вниманием. Свекровь в войну все свои драгоценности распродала. Осталось только одно кольцо с бриллиантом. С ним она не расставалась до конца своих дней. Память о муже. Теперь его носит эта белая шлюха.

— Может быть, это слухи?

— Сама видела.

— Когда?

— В среду.

Среда была днем, когда я беседовал с Ворониной в городском саду.

— Вы случайно встретились с ней?

— Конечно, случайно. Моим глазам вообще бы не видеть ее, бесстыжую. Я возвращалась домой от больного. Около гостиницы вижу: идет, потупив взор, как невинная. Я ее по кольцу узнала. Плюнула ей в лицо и сказала, кто она есть. Вы думаете, она хоть слово произнесла? Утерлась и побежала в гостиницу. Наверно, жаловаться на меня.

— В какое это было время?

— Кажется, в восемь вечера. Не помню. Я была сама не своя. Думаете, легко мне так себя вести?!

— Я вас понимаю.

— Как вы можете меня понять?! Для этого надо быть женщиной.

Я открыл коробку. В ней лежали ордена, медали, удостоверения и планки в четыре ряда. Сирадзе хорошо воевал. Я разложил ордена и медали в той последовательности, в которой были соединены планки. Или меня подводила память, или я уже фантазировал… Мне показалось, что точно такие же ордена и медали были у Долидзе. Я перелистал свой блокнот, но нужной записи не нашел.

— Я должна идти к больному, — сказала Натела Аполлоновна.

— Как же с письмами?

— Вы оставайтесь. Я скоро вернусь.

— Я возьму письма и буду ждать вас во дворе.

— Как хотите. — Натела Аполлоновна стала складывать в сумку коробку со шприцами и лекарствами.

— Константин Григорьевич давно играет в карты?

— С сорок пятого года.

— Он сам говорил вам об этом?

— Нет. Я слышала, как он клялся матери, что никогда больше не возьмет в руки карты. Знаете, кто научил его играть? Котэ Долидзе. Они ведь были друзьями еще с детства, с довоенных лет. Покойный играл, как все играют. А этот терял голову.

— В сорок пятом он ведь всего неделю или две провел в Натли.

— Дурные привычки прилипают к человеку быстро, если у него на то предрасположенность.

Мы вышли из дома.

— Скажите, Натела Аполлоновна, вы чем-то больны?

— Да, больна. Ненавистью.

Я выбрал место за деревьями в глубине двора и стал читать письма.

Я был уверен, что рецепт выписан рукой Веры Васильевны. Я хорошо запомнил ее почерк — буквы как солдаты, выстроенные по ранжиру. Записка, оставленная ею Сирадзе, стояла перед моими глазами. Но меня приучили к тому, что даже не вызывающая сомнения мелочь проверяется и перепроверяется.