Заветная вода

— Он будет героем, — внезапно проговорил Сеня. — Орден получит, выживет. — Он еще замолчал и вынес безразличный приговор: — А их всех убьют.

Ветер трепал узорчатый шелк платья Ксении Дмитриевны, синие ленточки, вплетенные в Томины косички, и горечь навалилась на наблюдателей после жестоких Сениных слов. Потом, набирая скорость, мимо проехали в теплушечном проеме гордые гнедые шеи, черные гривы, взволнованно округленные ноздри. Это обыденное зрелище подействовало на Сеню как удар, и он визгливо закричал:

— Стойте!.. Лошадей куда?.. Зачем на войну?..

Петр и Ксения Дмитриевна уныло наблюдали, как странный мальчик бился в слезливом аффекте, а солидная Тома укоризненно произнесла:

— Это же артиллеристы… надо орудия возить.

Сеня заметался, то бросаясь в сторону уходящего состава, то возвращаясь и взывая непонятно к кому:

— За что лошади? Они не виноваты!..

Его залитая слезами, перекошенная, нелепая под пестрой шапочкой физиономия, которая только что бесстрастно провожала на убой ни в чем не повинных людей, так скандализовала Петра, что он отвернулся, предоставив женщинам вразумлять и успокаивать помешанное создание. Вообще Сеня за этот день вынужденного простоя надоел Петру, и он под вечер вспомнил, что его пригласил Захар Игнатьевич, и решил, что на ночь оставит Сеню под покровительством женщин. Он даже заочно смирился с вероятным исходом, если Ксении Дмитриевне и Томе не удалось бы лаской удержать на месте взрывного Сеню, который не на шутку рвался в Москву.

Он ждал вечера. Вокруг, не утихая ни на минуту, бурлила колгота, захлестывая вокзальное здание — высокий расписной потолок, пилястры, картина с революционной сценой, — а внизу строевые ряды скамеек, на которых спали, ели читали, говорили. Лица, лица, лица, лица. За вокзальным периметром гудел растревоженный, поднятый на дыбы промышленный город. Мимо площади проехала колонна зеленых грузовиков, над синеватыми сопками сгущались тучи, какие-то люди побежали куда-то с узлами и чемоданами, а потом все вместе шарахнулись прочь. Изможденного Петра совершенно вымотала нечаянная проволочка, которой не виделось конца, и его спутники тоже пригорюнились; Ксения Дмитриевна с Томой скуксились, и казалось, что если внезапно, как чертик из табакерки, на путях появится иркутский поезд, они не сделают к нему ни шага.

Сеня затих, нахохлился, словно воробей, втянул шею в худые и угловатые, как у огородного пугала, плечи и прикрыл веками бессонные глаза. Воспаленная, истомленная болезнью кровь не давала Петру сидеть на месте, и он сперва расхаживал по закутку между скамейками, то и дело спотыкаясь о чужой багаж и наталкиваясь на людские тела. Один раз он чуть не опрокинул чье-то эмалированное ведро, затянутое рядниной. В голову лезли мысли о недоступной Москве, и Петра мучили фантазии, что война уже как-нибудь сказалась на повадке его непредсказуемой жены, и он не брался предполагать, что делает Лена и что происходит в их прохладной московской квартире с массивной мебелью и с затененными окнами, к которым прикасаются ветки деревьев. Маята привела его от безгласных спутников, которые задремали, набрякли, как кисель, и ничем не могли разогнать его зудящие мысли, — в казенный кабинет Захара Игнатьевича, где поминутно надрывался эбонитовый аппарат, вокруг которого суетились, выполняя долг, люди в военной форме — службисты, не принадлежавшие самим себе.

Захар Игнатьевич обрадовался гостю, но, усадив того на неверный стул, продолжал метаться по кабинету, хрипя в трубку отрывистые команды и поминутно стуча кулаком по столу. Впрочем, к вечеру кутерьма немного утихла и звонки стали реже. Красноглазый, шальной, с водяночными веками, Захар Игнатьевич горько выдохнул и, опустив плечи, растекся по столу.

— Третий день дома не был, — пожаловался он. — Не знаю, что там. Если так дальше пойдет, я, Петя, долго не сдюжу. Все бригады на линии, паровозы летают как ошпаренные. Скорость — не дай бог. Гоним, и гоним, и гоним — а живые люди все-таки. На фронт попрошусь. Лучше от врага со славой пулю получить, чем от своих с позором в трибунале. Или чем граждане на куски порвут. Сегодня день жуткий… прямо скажу тебе, Петя, выдающийся день. — Он пригладил встрепанные, в угольной пыли, клочковатые волосы. — То комиссар рвет и мечет, сегодня еще и НКВД на голову свалилось.

Его морщинистое лицо покрывал кирпичный загар, и было понятно — Захар Игнатьевич далек от канцелярской рутины и все его труды проходят не в уютном кабинете, где он мог закрыться от волнений жизни, как в башне из слоновой кости, — а на земле, в трудовых битвах и в тревоге.

Начальник станции замолчал и запыхтел, задумчиво разглядывая собеседника.

— Парнишка в шапочке с тобой? — выговорил он осторожно. Карандашная точилка утонула в его большой ладони. — Ты с ним осторожнее держись… глаз у него, конечно, зоркий — но до добра не доведет.

Петр, услышав о таком сюрпризе, нахмурился, Захар Игнатьевич в очередной раз кого-то с чувством выматерил в телефон, после чего аккуратно положил трубку на клацнувший рычаг.