Заветная вода

Сене не понравилось, и он тут же ввалился в купе. Взволнованные своим нечаянным приключением Мария Тихоновна и Прохор Николаевич немного оттаяли, когда он вошел, рассеянно посмотрел по сторонам и сел на нижнюю койку. Они явно благоволили к покалеченному мальчику, в то время как Петр, с которым они сухо, для галочки поздоровались, им явно не понравился. Особенно неприязненно семейная пара косилась на потрепанный блокнот, который пережил многотрудные эпопеи прошлогодней экспедиции и выглядел соответственно. Казалось, на суровых, аскетических лицах соседей была ревность, рвущаяся привести все доступные и недоступные им записи в одно, идеологически правильное русло.

— Невеста? — спросила Мария Тихоновна, и вокруг ее подслеповатых глаз собрались доброжелательные морщинки.

Сеня не понял, о чем речь, и Мария Тихоновна повторила:

— Невеста провожала-то?

— А… нет, — рассеянно выдавил Сеня, и злорадный Петр предположил, что тот уже выкинул из головы и Тому, и ее тугие косички с простенькими лентами, и полудетский шепот, и слезные поцелуи, и трогательную сцену прощания, которая так впечатлила Марию Тихоновну, сохранившую в душе юношескую романтику.

Мария Тихоновна замолчала, а бесчувственный Сеня, которому эти возвышенные сопли были как с гуся вода, взлетел на верхнюю полку и сделался там не слышим и не видим.

За окном закончился город и потянулся бесконечный пейзаж: зеленая синь, синяя зелень, пушистые сосны, зубчатые ели, рыхлая глина на полосе отчуждения, столбы и мачты. Опасная в своей нетронутости тайга, бурелом, гибельные заросли, через которые человеческий труд невиданными, титаническими усилиями проложил стальную нитку дороги. Общий разговор оборвался, и теперь каждый в их купе занимался своим делом. Сеня попытался поговорить с птицей, которая, сопровождая их поезд, качалась в полете у окна и то кидалась к насыпи вниз, то взмывала к вагонной крыше. Но потом его бормотание смолкло, и Петр, опасавшийся, что избыток переживаний спровоцирует у мальчика психоз, немного успокоился. Какое-то время он смотрел в окно, но потом почувствовал, что сильно, болезненно сильно устал. Напряжение полубессонной ночи, отдаваясь во всем теле и вдавливая его в полку, упорно давало о себе знать. Петр поправил волглую подушку, прилег и снова прибег к успокоительному средству — обратился к привычному другу-блокноту. Он мусолил карандаш и разминал химический грифель, понимая, что, измазанный фиолетовыми слюнями, выглядит неаппетитно, но ему так хотелось занять взбаламученные мысли, что он пренебрег внешними приличиями. Из оконной щели дуло в шею — Петра немного зазнобило, и это было некстати. Он так был поглощен своим занятием, что постарался, как часто делал в разных переплетах, позабыть про низкую материю — растер рукой предплечье и абстрагировался от нездоровья. В уме, как навязчивый призрак, возникала Лена, увиливая из мысленного фокуса с хитрой ужимкой и путая свой след мелкими блестками — гребенкой под черепаху, золотым патроном с ярко-красной помадой, пудреницей с тиснением, эмалевой брошкой с отломанной булавкой, желтой косынкой, небрежно свисающей в их темной прихожей с резного шкафчика. Петр изо всех сил мобилизовывал воображение, но так и не смог в мечтах заглянуть в Ленины широко распахнутые, сочные, светло-карие глаза, которые, кажется, знают о жизни все. В этом была ее натура: постоянный бег, движение рядом, параллельно тем, кто случайно попал в ее орбиту и имеют наглость именоваться близкими, — и ускользание от вещей, красноречиво напоминающих о небрежности, с которой их забросила хозяйка. Мимо купе сновали туда-сюда, и скоро Петр уже знал, кто едет рядом — бойкий старичок, его молодая спутница, в которой Петр по тусклым, несколько замученным глазам определил жену, а не дочь и не внучку; здоровый, пышущий силой парень в толстовке — но чаще маячил перед дверью купе невзрачный, но крепкий человек лет сорока с подковкой хорошо подстриженных усов — он был сдержанно, но суетливо заботлив, и его маловыразительный голос чаще всего доносился из купе Зинаиды Осиповны. Усмехнувшийся Петр решил, что усатому приглянулась проводница, которую тот обхаживает в меру скучных представлений о галантности, — потому что усатый упорно мозолил глаза в коридоре, уже починил несколько покривившихся держателей, на которых трепетали невесомые занавески — и удостоился снисходительного одобрения от Зинаиды Осиповны, сделавшей вид, что мужские домогательства ей не в новость. Потом Петр заметил, что усатый подметает ковровую дорожку — даже заглянул с веником к ним в купе и искательно улыбнулся Марии Тихоновне хорошими — один к одному — желтоватыми зубами.

— Ай да Андрей Ильич! — воскликнула подобревшая Зинаида Осиповна, которая издалека наблюдала за его рвением. — Вот как работать-то надо.