Заветная вода

Провожая Сеню и ожидая его в коридоре, Петр раздумывал над словами мальчика. Андрей Ильич ему тоже не понравился, и виной был даже не бестактный и агрессивный выпад в сторону попутчиков, которые не сделали ему ничего плохого, — и не отталкивающая, неблаговидная ловкость, с которой Андрей Ильич обратил несомненный промах в свою пользу. Нет, Петру не нравилось, что за безликостью Андрея Ильича он интуитивно чувствовал что- то очень цельное, непоколебимое, умелое. Безжалостное. Объект Петровых раздумий сидел на байковом одеяле в купе Зинаиды Осиповны и раскладывал по кармашкам билетные картонки. Ничего в спокойном подобострастном дядьке, который видимо робел перед громогласной проводницей, не внушало подозрений — разве что ювелирная меткость скупых, как у автомата, жестов, но Петру доводилось встречать незамысловатых аккуратистов, которые двигались по жизни размеренно, как механические куклы, не отличаясь при этом другими талантами.

Петр еще был слаб. Он прислонился к качающейся стене, и ему вспомнились, как во сне, красные от бессонницы глаза Захара Игнатьевича и сбивчивый рассказ про шпиона, на которого спланировало, как коршун, все местное НКВД. Был этот разговор, или он увидел его в бреду? Он уже сомневался, была ли реальной плачущая Ксения Дмитриевна в крепдешиновом платье? Искренняя, порывистая Тома? Кошелек, испачканный кровью? Пьяные немцы под Шауляем?..

Его мотало из стороны в сторону, и он чуть не упал, когда поезд накренился на извилистом повороте и под полом заскрежетали колеса. Из окна несло ветром и свежестью. В одном он был уверен точно — шла война, и это было крайне неподходящее время, чтобы видеть фантомы наяву. Болеть на войне — роскошь, которую не могут позволить себе даже короли. Ему надо было выздороветь до Москвы любой ценой.

— Зинаида Осиповна! — позвал он. — Чаю, пожалуйста, — погорячее…

— Ау! — отозвалась Зинаида Осиповна с готовностью. — Сейчас сделаю!

Атлетическое плечо Андрея Ильича, которое было видно Петру из коридора, не дрогнуло. Хлопнула дверь. Из тамбура пахнуло забористой махоркой. Сеня наконец выскочил из-за двери, молча зыркнул по сторонам, спрятал голову в плечи и, как рыба, скользнул обратно в купе.

Чай, который принесла услужливая Зинаида Осиповна, разлился по телу сладким теплом и немного унял тоску. Даже твердый матрас с ватными булыжниками внутри уже казался Петру удобным — в экспедициях он, неприхотливый в быту, привык и не к таким спартанским условиям. Вагон покачивался, тихонько звенели ложечки, звенели стаканы в подстаканниках. Наступил вечер, дневной гомон затих, за стенкой кто-то тяжело, оцепенело заворочался; в дальнем купе захныкал ребенок, которого уговаривали съесть яблоко. Зинаида Осиповна захлопала руками в полотняных рукавицах, шуруя вокруг титана. За окном темнело медленно, и в паточном небе долго висела горбушка луны. Сеня не шевелился на своей полке, но Петру не спалось, и колесный лязг на поворотах как будто резал ножом его несчастное, взбудораженное сознание. Пустые, бестолковые мысли витали по кругу: в них навязчиво являлся косматый Николаич с корявой рукой, на которой немедленно после перевязки растрепывался бинт, и Николаичева хитрая, медовая, с красноватыми прожилками косинка воспаленных глаз — и сразу же за его спиной маячил окровавленный топор, которым отважный — или бесчувственный в своей расчетливости — крестьянин оттяпал себе палец, и Петра страшила жестокая логика, которой вынужденно подчинился брошенный муж и которая именно сейчас, в виде очищенного от гуманных примесей экстракта, сгущалась на западе — куда, в смертоносный мрак, размеренно бежали вагонные колеса. Видение воображаемого топора не давало Петру покоя. Умом он понимал, что его должна занимать чудовищная беда, перед которой меркнут праздные измышления — война, — и что он должен думать о несчастье, которое грозит перевернуть его жизнь, жизни родных людей и судьбу его страны, но странная картинка грубого колуна — свинец, ржавчина, пятна коррозии — язвила его мозг, упорно возникая снова и снова.

Потом стояли на какой-то станции, и казалось, что каждая секунда ожидания тянет кровь из тела, как пиявка. Потом мимо простучал встречный состав, и Петр заснул. Он проснулся, когда в купе было совсем черно. Что-то вырвало его из магического забытья, и он понял, что в купе происходит скрытное, подковерное дело. Шуршала бумага, кто-то напряженно дышал, по лицу пролетел направленный тонкий луч. Приоткрыв глаза, Петр увидел сосредоточенные над столом фигуры его соседей, которые что-то разглядывали при свете фонарика.

— Нет, не доносы, — услышал Петр бормотание Прохора Николаевича. — Обычные дневниковые записи.

Свистящий шепот Марии Тихоновны слезно завибрировал.

— Мало ли… все может быть.