Заветная вода

— Безобразие… — бормотал он, и было заметно, что его раздражает истерика молодой спутницы. Раздражает до такой степени, что он гневно прядал в сторону, предоставив все утешение Марии Тихоновне. — Антисанитария… развели тварей… а у меня стенокардия, знаете ли… Совсем о людях не думаете!..

Андрей Ильич стоял рядом и хладнокровно фиксировал происходящее. Пока Петр изучал обстановку, его одним пальцем отодвинул в сторону Миша и со словами "Где тут мышь у вас…" отважно вошел в пустое купе, покинутое обитателями. Оттуда послышался удар, потом раздался резкий топот, Зинаида Осиповна охнула, а у молодой женщины, которую только что колотило, как неисправный трансформатор, подломились ноги, она осела и непременно упала бы на пол, если бы ее не подхватили Прохор Николаевич и Мария Тихоновна.

— Муся, прекрати, — бросил старичок.

— Подумаешь, мышь, — проговорил довольный собственной меткостью Миша.

Заглянув в купе, Петр увидел, что тот ударом каблука раздавил несчастное животное. — Всего-то.

— Живодер какой… — пробормотала Зинаида Осиповна.

— Что вы сделали? — заверещал старичок, отворачиваясь от зрелища размазанных по полу внутренностей и кровавых сгустков. — Надо было поймать.

— Сами бы и ловили, — откликнулся бывший сосед.

Зинаида Осиповна брезгливо скривилась — ей претило убирать раздавленный трупик. Ситуацию спас невозмутимый Андрей Ильич, который уже принес угольный совок и готовился привести в порядок оскверненное купе. В коридоре возникла вялая свара о том, кто допустил подобны непорядки и кто ведет себя неподобающим образом, как принцесса на горошине, баламутя мирных граждан.

Истерический Мусин плач перешел в тихое всхлипывающее тремоло. Буфетчик в белом халате, который стоял впереди Петра с бидоном в руке, нахмурился и покачал головой. Взбудораженная публика, пожимая плечами, разбрелась обратно по вагону. Кого-то из любознательных детей прогнали прочь от страсти. Петр вернулся в купе, с неприязнью прогоняя дурной осадок от зрелища: сильный и стремительный, как кузнечный молот, Миша с лютой злобой топчет беззащитное животное, будто это гнилой фрукт или колония поганых грибов.

Все его существо противилось бессмысленной жестокости. Это было дыхание смерти, рык из небытия, пагуба, с которой нельзя ужиться в одном мире. Что-то вроде того — на грани невменяемости — злодейства, которое неистовствовало на западе, перехлестнув через границу, и о котором у Петра по-прежнему не было внятного преставления, — и эта неизвестность, напомнив о себе идиотским эпизодом, засаднила его душу.

Ему вспомнились слова, которыми Сеня отговорился от просьбы умоляющей Тони. Он едет укреплять сталинскую волю — не больше и не меньше. Нашел, чего укреплять… Интересно, был ли это экспромт полупомешанного фантазера — обычная мужская отговорка — или он сказал правду, и в его взбаламученной голове действительно засел дикий замысел, пропущенный через неадекватность и рожденный, несомненно, нечаянным сталинским молчанием.

В самом деле, почему молчит Сталин? Понятно, что ему не до радио и не до выступлений, но все-таки… может, пока они трясутся по рельсам через тысячи километров, на твердой земле происходит что-то важное, что уже объявлено и расписано на все лады в газетах и агитационных материалах.

— Интересно, откуда мышь в вагоне, — проговорил он сам себе, но вернувшийся на полку Миша задорно подмигнул голубым глазом и тихонько сообщил:

— Это я поймал. На вокзале, пока стояли. Делать нечего было. Поймал и пивом напоил… а чего он сволочится. Пусть делом занимается — мадам свою успокаивает…

Петр вздохнул и лег на подушку. В самом деле, чем заняться русскому человеку, когда делать нечего? Поймать мышь и напоить пивом. И подсунуть недругу под бок. Надо сознаться, проделано артистично — только жаль ни в чем не повинную мышь, но кто обратит внимание на ничтожного грызуна, которому всего лишь не подфартило попасть в чересчур игривые руки?

— Подумаешь… — пробурчал Миша, в очередной раз прикладываясь к бутылке. — Хай подняли на весь поезд…

Сеня, который полез обратно на полку, мимолетом повернулся к Петру — и того поразил оскал стылой улыбки на невыразительном лице. Сене пришлась по нраву пакостная Мишина шутка, и вообще он явно, с любованием выделял Мишу из всех, кто встретился им по дороге. Даже милая юная Тома — с ее преданными глазами, с тугими косичками, с ее слезами и горячим полудетским шепотом — не тронула Сеню и не произвела на него такого благоприятного впечатления, как блистательный Миша.

Чахлого мальчика тянуло к сильному, ловкому, уверенному в себе человеку, который вел себя словно его никогда не мучили сомнения. Потом Сеня, когда в насытившегося Мишу уже не полезло пиво, слез с полки и долго, качаясь в такт колесной перевалке и напоминая Петру китайский болванчик на буфете в их наркоматской квартире — замшелое наследство Лениного предка, — стоял с великолепным соседом, которого мучила икота, в коридоре у окна. Слабый голос, насильственно ввергнутый в шепот, бормотал еле-еле.

— …Следит за мной… выжидает… срока ждет…