Заветная вода

Но на станции было безлюдно. Низенькое одноэтажное здание вокзала, вросшее в землю, как боровик. Ничейная собака у дохлой клумбы. Мимо прошел строгий машинист, который всем видом отталкивал посторонние вопросы. Пожилой, худощавый. Впалые щеки, обвислые длинные усы. Под фуражкой — серебро, присыпанное перцем.

Вокруг было многовековое оцепенение, и казалось, что тысячу лет подряд было все то же: трава, деревья, крыша, заборы. Только в стороне, у кирпичной стены лабаза сидела растрепанная баба, вся в чем-то грязном, замызганном, засаленном — линялая рубаха, тряпичный передник, измазанные землей вязаные чулки, опорки на ногах, — и выла на одной, режущей ухо ноте, утробным звуком, раскачиваясь из стороны в сторону и даже не прерываясь, чтобы вдохнуть воздух. Этот кошмарный, изнуряющий душу скулеж так действовал на Петровы нервы, что он походил вдоль вагона, но потом не выдержал и забрался обратно — внутрь, в плотную навозную теплоту вагона, где уже можно было топор вешать — предпочитая лучше задохнуться, но не слышать этого жуткого, какого- то звериного — нечеловеческого — надрывного самоистязания.

Тот же звук, доносящийся в открытое окно, раздражал Петра меньше. Железные стены вагона, казалось, отдалили его от невыносимого горя, которое зачуханная баба возвещала на весь божий свет — траве, деревьям, крышам, заборам. Спрятался в домике. Ребячество. Петр поморщился и, несмотря на духоту, до самого верха поднял окно. Беда — общая на всех. Никто своего не минует.

Но, когда они тронулись, ему еще долго мерещились отзвуки надсадного бабьего воя — в протяжных, траурных гудках встречных поездов, в гуле рельсов, в шипящем свисте рессор и клапанов, в скрипе тормозов, в мерном перезвоне чайных стаканов.

Потом была другая станция, где на перроне забурлило оживление: перекличка, топот, шаги — и звонкий голос бодро выкрикнул:

— Товарищ майор — здесь!

Застучала чечетка крепких каблуков по ступенькам, ветер прошел по коридору, и скоро Петр услышал, как кто-то громким командным голосом препирался с Зинаидой Осиповной у дверей соседнего купе.

— Как же так? Что за бардак у вас?..

Действие сместилось в их сторону, и скоро в дверях стоял ладный прямой военный в майорской форме. Круглое лицо с мягким овалом подбородка казалось землистым, продубленным палящим солнцем, отшлифованным песком, просоленным морскими ветрами. Небольшие глаза смотрели въедливо. От гимнастерки пахло ружейной смазкой, едким потом, табаком и полевой, походной усталостью. Зинаида Осиповна стелилась перед майором мелким бесом, не зная, как угодить.

— Сами видите — бабушка, девушка… а тут полноценное мужское купе — что хотите, то и делайте.

Ее неизменный Андрей Ильич исчез, как будто его не было. Майор слегка нахмурился.

— Что ж… получается, моя — нижняя, так?

Проворный солдат внес фанерный, мокрый от дождя чемоданчик и приткнул его под полкой. Пока майор располагался и вешал фуражку на крючок, ввалился довольный Миша.

— Одни вареные яйца! — выпалил он с порога, не заметив майора. — Все изъял! Девятнадцать штук!

Из-за пазухи на столик со стуком посыпались мятые крутые яйца, и только тут Миша обнаружил, что в купе есть еще кто-то.

На мгновение в воздухе заискрили электрические заряды. Взгляды скрестились — настороженный Миша в первую минуту похорохорился для порядка, но, разглядев майорские шпалы, умерил гонор, смирился и приготовился подчиняться армейскому начальству — а майор придирчиво изучил и измерил, сколько сил ему придется потратить, чтобы навести порядок на временно занятой территории и подавить в пришельце, резвом не в меру, возможную строптивость.

Безмолвный обмен сигналами произошел очень быстро, и потом грозовые тучи рассыпались, разлив по купе мирный озон. Майор уселся поудобнее, поднял к глазам запястье с кожаным ремешком, проверил время на командирских часах, выложил на стол осоавиахимовский портсигар, улыбнулся и спросил:

— Это что — продразверстка у вас?

Миша в ответ оскалил зубы, стараясь держаться с достоинством.

— Вроде того.

Дружеские отношения были установлены. Поезд, скрипнув, медленно тронулся. Майор, которого звали Сергеем Кирилловичем, быстро освоился, перезнакомился с попутчиками и потребовал у Зинаиды Осиповны чаю. Полного стакана Сергею Кирилловичу оказалось на один глоток — больше часа кряду подобострастная Зинаида Осиповна только и делала, что металась туда-сюда, удовлетворяя его купеческие замашки.

После третьего стакана майор подобрел, расстегнул воротник гимнастерки и впал в пространное, зловещее оцепенение, от которого Петру, когда он встречался взглядом с остекленевшими глазами Сергея Кирилловича, становилось не по себе.

— Не надо на меня так смотреть, — говорил майор, чуть прищурившись. — Из отпуска еду, а тут война… какой уж отпуск. Я до Москвы, а сам не знаю, куда нас двинули. Может, мои на западе… тогда догонять.

Он без усилий — не морщась — пил раскаленный чай, и даже пар шел из его рта, как у былинного Змея Горыныча, а его непрозрачные глаза при этом замирали в орбитах.