Заветная вода

Петру было так дико слушать шокирующие сетования Ефима Леонтьевича, что он поначалу не нашелся, что ответить. Муся вяло, скривив размякший рот, смотрела в окно, на которое легла дождевая муть. Ее рыхлое лицо напоминало размороженную рыбу. Пока Петр подбирал слова, чтобы, не поднимая скандала, вразумить зарапортовавшегося полемиста, который со времен пресловутой царской охранки выдерживался в тепличных условиях и совершенно не соображал, что можно говорить, а что нет, — возникла довольная, разрумяненная Зинаида Осиповна, за которой следовал безликий спутник, похожий на тень.

— Вот и хорошо, что место свободно! — выпалила проводница с порога и всплеснула руками, словно собиралась пройтись лебедушкой по кругу. — А я вам соседа привела, чтобы не скучали.

Ефим Леонтьевич качнул бороденкой, но на этот раз возражать не посмел. Муся, дрогнув уголками губ, улыбнулась Андрею Ильичу и затеплила в глазах лампадный привет, какого пока не удостаивала никого из окрестной публики.

— Я не помешаю. — Андрей Ильич округленными губами выпускал слова, словно это были колечки дыма, и Петр именно сейчас заметил, что он чуть переигрывает, изображая стеснительного мещанина, который попал в сети разбитной проводницы, как оса в варенье. — Не беспокойтесь, я наверх. Мне лучше — там не так душно… а то астма, знаете.

Его полноватое, но очень ладное и гибкое тело вскочило на верхнюю полку, и Петру машинально, невольной ассоциацией, привиделось, как гимнаст-разрядник взлетает над снарядом.

— По крайней мере хоть один человек ведет себя с женщиной как настоящий рыцарь, — тихонько и назидательно проговорил старичок, указывая Петру глазами на полочный выступ, за которым исчез Андрей Ильич. — Даже с такой женщиной — если так можно называть… сразу видно, что благородный человек.

Петру не хотелось спорить. За окном сгущалась сырость, стекло наискось перечеркивали длинные капли. Громогласные обличения стихли — Андрей Ильич не защитился громким именем профессора Чижова и не приобрел статуса своего человека, которому бывший узник царских застенков вполне доверял, так что при нем у Ефима Леонтьевича хватило ума помалкивать. Он достал толстый том, переплетенный в глянцевый коленкор, и сердито зашуршал страницами. Перед ним на столе держали строй флакончики и баночки, из которых несло квашеной капустой. Успокоив нервы печатным словом, старичок захрустел облатками и долго перебирал таблетки, отправляя их в рот по одной, а Муся вынула из-под воротника иголку и стала латать разорванную бахрому на клетчатой шали, время от времени перекусывая нитку зубами. Закончив, она вздохнула, обтерла казенным полотенцем пупырчатый огурец и созерцательно захрупала, а потом очень проворно, не стесненная широкой юбкой, залезла на верхнюю полку, словно наездница в дамское седло.

Снова стучали колеса. Потом стояли в бывшей Перми, и Петр слышал сквозь сон, как металлически отзванивал динамик громкоговорителя, когда диспетчер объявлял прибытие и посадку на поезд. В лучах станционных прожекторов светились капли, приставшие к оконному стеклу. Муся дышала во сне глубоко и с присвистом, как человек, которого утомил трудовой день. Ефим Леонтьевич тоненько подхрапывал деликатным тенорком, и только над Петром было тихо. Легкие Андрея Ильича, несмотря на заявленную астму, работали беззвучно и ровно, как смазанная часовая машина.

Среди ночи Петра разбудило что-то неладное. Хлесткий щелчок, подобный удару бича, и быстрый звук массивного прыжка — вспугнутому из дремы Петру показалось, что кто-то рухнул с верхней полки. Были сизые, мутноватые предрассветные сумерки. Дверь их купе была распахнута, из опущенного коридорного окна дуло холодом, плескались занавески, а рядом булькали сдержанные, но очень взволнованные шумы — треск, вскрик, чье- то бормотание.