Земледельцы

А вскоре, — продолжал историк, — произошло событие, едва не кончившееся кровопролитием. Мой друг-учитель влюбился в девушку из рода Аршба. Звали ее Ксенией. Она тоже полюбила моего друга Кадыра и дала обещание стать его женой. А надо вам сказать, что похищение невесты с ее согласия у нас и сейчас один из способов заключения брака. Сперва умыкают, потом расписываются. В тот традиционный набег нас выехало из Гуна человек пятьдесят. Все друзья жениха, разряженные, веселые, верхом на лучших лошадях… Жених вез бурку — в нее мы должны были поймать Ксению, которая обещала выпрыгнуть из окна своей комнаты на втором этаже. Однако, подъехав, невесты в окне мы не увидели. Возле дома были ее родственники, а в дверях стояла мать с топором в руках. Это значило, что родители наотрез отказываются выдать Ксению за Кадыра. Для него это было страшным позором. До революции за отвергнутого не вышла бы замуж потом ни одна девушка. Среди приехавших конников поднялся ропот, кое-кто предлагал напасть на дом и отнять Ксению силой. Я знал, что так и может произойти, потому что вернуться в свое село без девушки значило подвергнуться насмешкам, обвинению в трусости. Особенно будут стараться женщины, они у нас умеют разжигать страсти. А если в схватке кого-нибудь случайно убьют, начнется мщение… Кадыр бросился к Шулиману Аршба и попросил вмешаться и уладить дело. «Сынок, — сказал старик, — я помню рождение твоего отца. Я знаю, что ты не можешь вернуться в Гун, но я знаю и людей, которые тебе помогут…» Шулиман собрал стариков, и они пошли к дому невесты. Мать ее, по обычаю, не имела права разговаривать с Шулиманом, но она не выпускала из рук топора. Молча она загородила ему дорогу в дом.

— А почему же она не хотела выдать Ксению замуж? За учителя все-таки?

Историк помялся, а потом сказал:

— Видите ли, в те годы у некоторых еще были сильны сословные предрассудки. Некогда существовала кастовость. Были князья, дворяне, «анхаю» — свободные крестьяне, крепостные и рабы. Аршба были «анхаю», а отец жениха, очевидно, когда-то стоял на более низкой ступени общественной лестницы. Во всяком случае, Шулиман Аршба пренебрег предрассудком. Он прекрасно знал все неписаные законы, и это дало ему возможность найти выход из положения. Но не сразу. Сперва начались переговоры между стариками. Обе стороны уселись на поляне метрах в ста пятидесяти друг от друга и общались через «послов», которые сновали то в одну сторону, то в другую. Там все и решили. Потом устроили нечто вроде митинга. В своей речи Шулиман подчеркивал, что надо избежать кровопролития. Он одолевал ожесточение спокойствием и здравым смыслом. «Раз девочка полюбила и хочет замуж, ее хоть в сундук запри… Через неделю, через месяц она все равно поставит на своем и снова будет вражда. Так лучше по-доброму сделать». Были соблюдены все церемонии, страстям дали успокоиться, а на другой день сам Шулиман Аршба вывел за руку девушку из дому и подсадил на лошадь. И на свадьбе был почетным гостем, стрелял в честь невесты. «Шулиман, — спросил его кто-то, — как глаза?» — «Видят». — «Вон три ореха на кончике ветки. Собьешь?» Принесли винтовку, и он, не сходя с тахты, на которой сидел, сбил все три ореха. Какое у него было зрение! В горячую пору, если дня не хватало, ночью полол кукурузу, при лунном свете. Куда нам, молодым, до него, столетнего!.. Каждую былинку видел…

2

Не было видно ни зги в том Аиде, каким представилось нам ущелье реки Гализги дождливым вечером, когда мы спрыгнули с площадки вагона где-то на полустанке, не доезжая Ткварчели.

Поезд отгремел прочь, унося с собой железнодорожный перегар, и на нас нахлынули запахи мокрой земли, листвы и цветов. Рокотала невидимая река.

Дождь ударил еще пуще. Напоенный им воздух льнул к лицу, как мокрое теплое полотенце.

Мой проводник неплохо знал эти места и весьма уверенно свернул на тропу, которая круто устремилась вверх и уже не поощряла никаких вольностей — шаг вправо, шаг влево, и на вас набрасывалась свирепая колючая растительность.

Вскоре мы вышли на каменистую дорогу, но она тоже шла в гору, и чем дальше, тем круче был подъем. Историк примолк, заглушенный одышкой.

После еще двадцатиминутного подъема мы остановились у железных ворот, за которыми лаяла, похоже, целая свора разъяренных псов.

И вот уже большая, светлая комната, в очаге весело пляшет огонь, кипит в котле вода для мамалыги, дергается обезглавленная курица, лежит наготове вертел, руби-ново светится прошлогоднее вино, радостно улыбаются хозяева — вступают в силу абхазское гостеприимство и этикет.

Хозяйка держит кувшин с водой и чистое полотенце.

— Помой руки, да приму на себя твои беды! — говорит хозяин.

Полагается отказываться, уступать ему место, долго препираться с ним из вежливости. Входит племянник хозяина, молодой инженер, смотрит на нас и весело смеется. Броня этикета рассыпается в прах. Но гостеприимство есть гостеприимство. В давние времена, говорят, хозяин обязан был принять ночного гостя, если даже это убийца его сына.