Землепроходцы

— Не помнишь, казак? Ну добро! Эй, кто там! Всыпьте казаку батогов, чтоб голова у него прояснела!

Мелко затрясся бородой пятидесятник: такого позо­ра ему, вольному казачьему сыну, не перенести. Вот как жалует его губернатор за верную службу госуда­рю! Даже вины его не назвал — сразу в батоги.

— Помилуй, князь, — глухо и даже с угрозой взмо­лился казак, хватаясь за саблю. — Оговорил меня ка­кой-нибудь служка твой... Купчишку бельмастого вче­рась на застолице по уху треснул — помню. Больно за­нозист... На Камчатку морем пройти хвалился — тоже помню... А против государя, чтоб мне издохнуть, не схо­дя с места, ни слова не говорил. Не враг я государю, истинный крест — не враг. Не верь, князь, наговору.

— Эк намолол! — воскликнул губернатор, резким жестом отсылая прочь подступивших к Кузьме Соколо­ву слуг. — Да ты садись, не надувайся. Не то лопнешь. Никто тебя не оговаривал. Да я бы оговору и не по­верил — давно наслышан о твоей честной службе госу­дарю. Не убоишься ли морем на Камчатку пойти? О том весь спрос.

В приемной у Гагарина было жарко натоплено и душно. Князь Матвей расстегнул свой зеленый — по моде — камзол и, опершись грудью о край березового полированного стола, ждал ответа.

В другое время Соколов, может быть, и задумался бы, прежде чем ответить, однако тут, обрадованный, что недоразумение разъяснилось и беда миновала, ответил сразу и твердо:

— Дело нешуточное, князь, понимаю. Однако ду­маю, что исполнить его можно. Тем паче теперь, когда государь прислал мореходов и корабельщиков. Сам я тоже в корабельном деле разумею.

— Ну, казак, озолочу тебя с головы до пяток, если дело исполнишь! — обрадованно стукнул пухлым ку­лаком по столу Гагарин. Ясная и разумная речь каза­ка произвела на него впечатление, и он сразу уверовал в успех. — Окромя наших, есть тут еще один моряк, из пленных шведов, Андрей Буш, бери и его. Может, сгодится. Припасами корабельными тоже наделим, сколь достать в моих силах. Набирай охотников. Можешь от имени государя и моего обещать им чины и богатства.

Через полмесяца отбыл Кузьма Соколов из Тоболь­ска в Якутск. В Тобольске удалось набрать более сорока охочих. Обоз с командой, припасами и обслу­гой растянулся на целую версту.

Крепко засели у Соколова в голове слова наказной памяти, составленной в канцелярии губернатора: «Не теряя времени, у Ламского моря построить теми при­сланными плотниками морские суда... с теми мореход­цами и с плотниками и с служилыми людьми идти че­рез Ламское море на Камчатский нос». Потом шло пе­речисление наград, которые ожидали команду после вы­полнения наказа. И в самом конце: «А буде вы в том пути учнете нерадение и мешкоту чинить... для каких своих прихотей, или не хотя великому государю слу­жить, в тот путь вскоре не пойдете, или, не быв на Кам­чатке и не взяв на Камчатке от государевых людей ве­дения, возвратитесь, и за то вам, по указу великого го­сударя, быть в смертной казни без всякого милосердия и пощады».

Эту последнюю часть наказной памяти князь Мат­вей правил собственной рукой. Ему было теперь не до шуток. От успеха экспедиции для него зависело слиш­ком многое, чтобы впадать в попустительство.

Зато Соколову эта приписка испортила немало кро­ви. Сам он верил в удачу. Но людей набрать в коман­ду, несмотря на щедрые посулы, оказалось нелегко. По­лучалось: охота охотой, а при неудаче — голова с плеч. Кому ж тут до охоты? Однако смелых людей на Руси не занимать. Набрал-таки и наберет еще. В Якут­ске у него немало испытанных товарищей по походам в дальние земли.

Вся зима до самой той поры, как взломало лед на Охоте, прошла для Семейки однообразно и уныло. Что поделаешь, не было у него в остроге сверстников. Вот если бы Умай с Лией приехали...

Редко выпадал день, когда приезжал какой-нибудь инородческий князец от якутов, коряков либо ламу­тов и Сорокоумов звал Семейку толмачить. При этом Сорокоумов сердился на то, что Семейка плохо пони­мает корякский язык, и устраивал ему головомойку. Для Сорокоумова все инородцы были на одно лицо, и его выводило из себя, что говорят они на разных язы­ках, будто немчины с английцами либо шведами. Он по­дозревал Семейку в лукавстве.

Однообразие Семейкиной жизни скрашивало только обучение грамоте. Он уговорил Мяту научить его пись­му, и тот иногда выбирал время заняться с ним. К вес­не Семейка уже писал помаленьку, высовывая от усер­дия язык. Сорокоумов не мешал этим занятиям, а потом и вовсе освободил Мяту от других работ до той поры, пока Семейка в полную меру не постигнет письменную премудрость. Сам Сорокоумов писал плохо и с трудом. Пора было отписывать в Якутск и Тобольск о своих не­легких трудах по управлению Охотским краем. Толмач, став грамотен, будет писать под его диктовку. При этом он заставит Семейку держать язык за зубами, чтобы никто в остроге не узнал о содержании письма.

На пасху из тайги стали доходить тревожные вести: ламуты что-то замышляли.