Землепроходцы

Всю зиму сборщики ясака и промышленные разъез­жали на оленьих упряжках от стойбища к стойбищу за пушниной. Государев ясак Сорокоумов приказал брать вдвое против прежнего; при этом сборщикам ясака над­лежало объяснять это тем, что государю приходится ве­сти войну и расходы растут, пусть инородцы потерпят. Щипицын с Бакаулиными, а за ними и другие промыш­ленные, взяв в долю Сорокоумова, требовали от ино­родцев за свои товары столько шкурок, что в стойби­щах роптали. Кое-кто из промышленных старался и во­все брать шкурки даром. При этом инородцев принуж­дали оставить все прочие работы, кроме охоты на пуш­ных зверей. Лихорадка наживы охватила всех в остроге. Из многих ламутских стойбищ к весне молодежь ку­да-то исчезла. Вскоре стало известно, что ламутский князец Узеня собрал до пятисот копий и готовит на­падение на острог. Сорокоумов отправил в стойбище Узени карательную партию. Но стойбище снялось с прежнего места, и разыскать непокорного князца не удалось.

После пасхи из тайги поспешно бежали в острог сборщики ясака и промышленные: ламуты начинали во­енные действия. Несколько казаков и промышленных, попав в засаду, достались в добычу волкам и воронам. Сорокоумов приказал готовить крепость к обороне. Тут и полетели для Семейки дни с сорочьей быстротой. С утра до темной ночи он носился по острогу, то помо­гая устанавливать пушку на тынной башенке, то при­страиваясь носить дрова к котлам, где варили смолу, то взбираясь по лесенкам вместе с казаками на стены, ког­да возникали слухи, что ламуты уже подступили.

Однако неприятель медлил. То ли весенняя распу­тица мешала ламутам, то ли другая причина задержи­вала инородческих воинов, а только целый месяц ми­нул в тревожном ожидании. Семейке хотелось, чтобы этого нападения вовсе не было. «Что, если среди напа­дающих будет Умай и его убьют? — думал он в трево­ге. — Удалось ли Умаю добраться до Якутска и пере­дать воеводе отписку Мяты?»

По истечении месяца караулы стали плохо нести службу. Сорокоумов вначале строго наказывал винов­ных, а потом и сам махнул рукой. Нападение неприяте­ля могло и вовсе не состояться. Постная жизнь ему тоже осточертела.

Конец ожиданию наступил под вечер накануне духо­ва дня.

— Ламуты идут!

— Ламуты идут!..

Этот крик поднял на ноги крепость.

Семейка, дремавший на штабеле бревен возле ама­натской избы, кубарем скатился вниз и кинулся к тын­ной башенке. Народу туда набилось — настил трещал. Вскоре туда поднялся Сорокоумов с подзорной трубой. По левому берегу Охоты, из-за сопки, поросшей березня­ком, вытягивалась голова неприятельскго отряда. Ла­муты шли верхами на оленях и пеше. Потом началось непонятное.

— Ну-ка, глянь ты, — протянул Семейке подзорную трубу Сорокоумов. — У тебя глаз поострее. Кони там или мне померещилось?

Семейка действительно в круглом окне окуляра при свете клонившегося солнца увидел всадников на конях. Прошла еще минута, и он ясно разглядел казачьи пики и папахи.

— Братцы! Это ж не ламуты! Это наши! — радо­стно закричал он.

Из-за сопки вышло уже до трех десятков людей, а конца отряду все не было видно.

— Кого это еще черти несут? — озадаченно прогово­рил Сорокоумов, теперь и сам ясно разглядев каза­ков. — Может, якутский воевода про неспокойство ла­мутов прослышал и помощь мне шлет?

Всего в отряде, подходившем к острогу, насчитали более полусотни людей. Среди казаков и служилых можно было разглядеть немало промышленных. Кто-то заметил даже женщину.

— Батюшки! Баб везут. Уж не наши ль женки решили нас проведать? — ахнул рядом с Семейкой кто-то.

— Ну, так и есть, так и есть, то подмога мне идет, — возбужденно говорил Сорокоумов. — Эй! Слу­шай мою команду! Готовь сивуху и постой для подмоги моей! День на веселье, три — на похмелье даю вам, казаки. А там грянем на тайгу сами. С такой тучей людей мы всех воров таежных по сырь-болотам разго­ним и в реках перетопим.

У Семейки между тем мелькнула смутная догадка, которой он боялся поверить. Отыскав глазами Мяту, он разглядел в его лице напряженное раздумье.

— Дядя Мята, — спросил он шепотом, протолкав­шись к нему, — может, наша взяла?

— Тише, хлопчик, тише, — положил Мята тяжелую руку на его плечо. — Дай-то бог, если так...

И, отпустив Семейкино плечо, перекрестился.

Веселью, которое сулил Сорокоумов казакам, не суждено было состояться.

Начальник вновь прибывшего отряда был крепкотел, широкоплеч и строг по виду. На широкий, медный от загара лоб его из-под папахи выбивалась грива густых русых волос. Большая, отросшая за дорогу борода крас­новато отблескивала в лучах заходящего солнца, над глазами нависали мохнатые брови. Под ним был низко­рослый каурый жеребец, бока которого тяжело вздыма­лись от усталости. Но седок держался в седле прямо и казался свежим, словно и не было позади тяжелого по­хода. Плечи его обтягивал невзрачный дорожный каф­тан коричневого цвета, на ногах — простые оленьи бродни. Зато ножны и рукоять его сабли, заметил Се­мейка, были украшены серебром. Серебро поблескивало и на рукоятях пистолей, засунутых за красный кушак кафтана.