Земли обетованные

Игорь знал, что Алина права, и заставил себя медленно прожевать несколько кусочков мяса. Он пытался восстановить свои воспоминания с момента приезда в Ленинград до ареста и последовавших за ним жестоких допросов. Память играла с ним дурные шутки: он путал день и ночь, сны и явь, лица друзей и врагов, а главное, не помнил, видел ли он Сашу, или тот ему приснился, и без устали вел свое собственное, мысленное расследование. Саша возвращался, ласково разговаривал с ним, брал за руку, вытирал ему потный лоб. Измученный Игорь засыпал, а Саша улыбался ему – помолодевший, полный энергии, не похожий на человека, сломленного жизнью, каким он был в Париже. Игорь просыпался с этим образом, от которого никак не мог избавиться, и постепенно, по мере того как к нему возвращались силы, вспоминал, что у Саши было какое-то другое имя; но тщетно он напрягал память – она наталкивалась на глухую стену. Он мог бы попросить помощи у доктора Маринеско, который был очень внимателен к нему, но решил не рисковать: «Не доверяй никому, – без конца повторял ему Ноа Леванон, – и особенно тем, кто тебе улыбается». Так что Игорь не задал доктору ни одного вопроса. Через двенадцать дней, проведенных в этом чистеньком боксе, со спецпитанием, Игоря вдруг осенило, что подобное лечение невозможно, невообразимо без божественного вмешательства; он был в одном шаге от расстрела, и никого это не волновало, когда вдруг, словно по взмаху волшебной палочки, его положение непостижимым образом улучшилось. В чем причина такого поворота? И тут как-то раз, во сне, вдруг всплыло имя: Виктор. И голос, который повторял: «Виктор… Виктор…»

Кто же он, этот Виктор?

Долгие дни, в ожидании прихода доктора или Алины, Игорь размышлял, глядя в окно или закрыв глаза. Он не знал, какая судьба его ожидает, но добился того, о чем мечтал пятнадцать лет: снова увидеть Надю. И не важно, что их встреча оказалась нерадостной, – он был счастлив узнать, что его жена и дети живы, хоть они и отвергли его. Он не осуждал сына, не держал на него обиды и упрекал только самого себя: ему следовало помнить, что в этой стране донос – один из способов выживания. Он задался вопросом, сообщили ли дочери о его приезде, и сказал себе, что дочь никогда не предала бы своего отца.

Но полной уверенности у него не было.

Однажды утром, когда Игорь выглянул из окна и увидел шпиль Петропавловского собора, выплывавший из тумана, части головоломки сложились у него в голове, и он в смятении вспомнил, кто такой Виктор.

И еще вспомнил, что сын был копией отца.

Он вздохнул.

Виктор появился в больнице через двадцать дней. Игорь всмотрелся в него: не такой стройный, как Саша, пошире в плечах, зато лицом очень похож. Но что-то в его внешности беспокоило – то ли это сходство, то ли форма, которую тот носил. Рядом с этим человеком ему было неуютно. Возможно, оттого, что он чувствовал свою вину перед Сашей. Виктора сопровождал Маринеско, который дал подробный отчет о состоянии своего пациента; боли в области ключицы исчезли, кровоподтеки сходят на нет, синяки начали рассасываться, правда, давление пока еще высокое; окончательное выздоровление – вопрос времени и полноценного питания. Вот только искривленную носовую перегородку нельзя выправить – для этого ее пришлось бы снова ломать, но Игорь предпочел остаться с таким изъяном. Виктор сказал доктору:

– Оставь нас. – Маринеско вышел. Виктор сел на край кровати. – Игорь, я так рад, что ты выбрался из этого кошмара. Сейчас у нас очень много работы, и у меня совсем нет свободного времени. Надеюсь, в следующий раз его будет побольше. Мне хотелось бы узнать побольше об отце, я его плохо помню: тогда я был маленький и жил с матерью в Москве.

Игорь рассказал о «деле врачей» в 1952 году, о выдвинутых против врачей-евреев обвинениях и о том, как Саша предупредил его о предстоящем аресте, позвонив по телефону и изменив голос.

– Это меня не удивляет, – заметил Виктор.

Дальше Игорь заговорил о побеге Саши за границу через Карелию, о его приезде в Париж и тяжелой тамошней жизни.

– Перед этим твой отец работал в архивном отделе Управления ленинградского КГБ; он ретушировал снимки, убирая с них людей, ставших жертвами «чисток», и был настоящим виртуозом. В Париже он также занимался фотографией, работал лаборантом в фотоателье. Жизнь у него была несчастливая, с ним мало кто общался, его обвиняли в том, что он принял сторону палачей и участвовал в репрессиях.

– Он, конечно, зашел слишком далеко, но у него не было выбора – в то время за неповиновение людей сразу уничтожали.

– В Париже у нас было небольшое землячество беженцев из СССР и стран соцлагеря; мы собирались, играли в шахматы, говорили об оставленной родине, но Сашу в свой круг не принимали.

– Ах да – вы же «Неисправимые оптимисты».

– Откуда ты знаешь?

– А как ты думаешь?! Стоит хотя бы четверым русским где-нибудь собраться – в России или в любой другой стране, – мы сразу об этом узнаем и получаем подробный рапорт. Но вы не представляли для нас никакого интереса.