Земли обетованные

Илья Каров, человек лет пятидесяти, могучий и благодушный, производил удивительное впечатление: в нем угадывалась сдержанная сила, сочетавшаяся с человеческой добротой. Он носил белую рубашку с короткими рукавами, на плечи был накинут пиджак. Лицо сохранило следы былой красоты, а обольстительная улыбка и насмешливый прищур придавали ему сходство с большим котом. Он сильно потел, то и дело вытирал огромным клетчатым платком лоб с залысинами и толстую бычью шею, шумно дышал, и чувствовалось, что ему не суждено свыкнуться с этой адской жарой; каждый шаг требовал от него невероятных усилий. Мы узнали, что он родом из Минска и во время войны попал в плен, о чем свидетельствовали шесть цифр, вытатуированных на его левом запястье и постоянно напоминавших о пятнадцати месяцах, проведенных в Освенциме. Он сразу же обратился к Игорю и Леониду по-русски, полностью игнорируя меня, и они долго беседовали, а я опять сидел, как дурак, не понимая ни слова в их разговоре.

Час спустя Илья посадил нас в свой «форд-таунус» и привез в расположенный за портом отель подозрительного вида – «Эксцельсиор», совершенно не соответствующий своему пышному названию; зато он знал его хозяина, уроженца города Ростова. Тот встретил соотечественников с чуть наигранной радостью. Нам с Игорем достался двухместный номер со спартанской обстановкой, на третьем этаже, с кувшином воды для умывания и туалетом в конце коридора; из окна, в узкую щель между двумя многоэтажками, можно было разглядеть кусочек моря. Илья пригласил нас на ужин в соседний ресторан с открытой террасой, выходившей на бульвар. Там он начал задавать Игорю и Леониду вопрос за вопросом, и они охотно отвечали, ничуть не дивясь его любопытству; зато ни разу не обратился ко мне, даже не взглянул. И очень удивился, когда Леонид прикрыл рукой свой бокал, в который он хотел налить красное вино, сказав: «Нет, спасибо, Илья, я не употребляю алкоголь». Этот ужин, вообще-то, довольно скромный, длился целую вечность; потом Илья попрощался и ушел, даже не пожав мне руку.

А Игорь и Леонид были счастливы, встретив за один день столько соотечественников; это подтверждало поговорку: «В отчизне – враг, на чужбине – брат». Благодаря этой неожиданной поддержке, они теперь смотрели в будущее с бо́льшим оптимизмом и решили расценивать все окружающее только с позитивной точки зрения. Но мы столкнулись с неожиданным противником – адской жарой, мешавшей высунуть нос из отеля в дневное время. Да и ночью было ничуть не легче: стены отдавали жар, накопленный за день, и мы маялись бессонницей с вечера до утра – при закрытом окне задыхались, а при открытом не смыкали глаз от рева автомобилей на улице.

Город оживал задолго до рассвета, занятия в школе начинались в шесть утра и длились пять часов; в дневное время работать было невозможно, одно спасение – укрыться в тени и ждать наступления вечера, исходя по́том и проклиная эту адскую жару. Лично мне удавалось заснуть только перед рассветом, я даже не слышал, как Игорь собирается на свои уроки иврита, и просыпался только часам к одиннадцати, когда они с Леонидом возвращались с занятий; теперь оставалось перетерпеть полуденный зной либо в наших номерах, либо в соседнем кафе. В конце дня я садился в автобус и ехал на пляж, мысленно внушая себе, что явился в эту страну не ради морских купаний, а ради того, чтобы отыскать Камиллу; но я так и не разузнал, где она находится, – единственное, что у меня было, это письмо, присланное в марте, с указанием ее местонахождения. Я дозвонился в посольство Франции и объяснил телефонистке, что разыскиваю подругу, которая эмигрировала в Израиль, но та ответила, что эта информация разглашению не подлежит. В своем письме Камилла рассказывала, что время от времени бывает в Хайфе и заходит на почтамт за письмами «до востребования». Я показал ее фотографию всем почтовым работникам, а те – своим коллегам и некоторым клиентам, но это ничего не дало. Еще она писала, что ее семья поселилась в кибуце рядом с Тивериадским озером, недалеко от границы с Сирией. На карте – правда, довольно старой, – которую выдал мне хозяин бара, где я подолгу просиживал, в этом районе были обозначены одиннадцать кибуцев. Собравшись с мужеством, я решил обзвонить их все, и у меня ушло на это две недели. Чаще всего я попадал на людей, говоривших только на иврите или на каких-то других непонятных языках, и тогда приходилось перезванивать, чтобы добиться разговора с кем-нибудь, кто владел английским; я просил соединить меня с господином Толедано и каждый раз слышал ответ, безжалостный, как нож гильотины: «No Toledano here»[123].