Земли обетованные

Мы с Игорем охотно съели отвергнутые Леонидом отбивные, оставив на его долю помидоры и картошку. Он заметил, что мы недоуменно переглядываемся.

– Можете смеяться, но мои принципы незыблемы – все или ничего. Я всю жизнь был атеистом, но теперь чту этот закон и каждодневно примериваю его к себе. Сейчас мне уже пятьдесят два года, и никто не имеет права предписывать мне, во что я должен верить, а во что нет; я чувствую потребность молиться, мне нравится иудейская вера, ее простота, ее безыскусность, ее философия, поэтому я решил стать евреем, хотя моя мать еврейкой не была. Но здесь и сейчас все по-другому, и я молюсь, и примирился с самим собой с первого же шага на этой опаленной земле, и наконец-то обрел утешение, хотя все еще думаю о Милене. Я стал крепче спать, меня не тянет к рюмке, мне теперь даже безразлично, кем работать – пилотом или нет; водить самолеты, конечно, прекрасно, но если не получится, тем хуже, – я все равно останусь здесь и буду работать кем угодно: шахматным тренером, механиком, электриком, каменщиком – словом, делать любую работу, какую мне доверят.

На площади перед мэрией один ливанец держал киоск с открытым прилавком, единственный в городе, где можно было купить иностранные газеты, правда, поступавшие хаотично, непонятно почему: сегодня это могла быть «Фигаро», завтра «Франс-Суар» или «Орор». А мне хотелось все-таки держать связь с родиной. Поскольку начался период отпусков, информация об актуальных событиях была равна нулю, но одна новость, вычитанная в «Комбá», привела меня в ужас: южные штаты США охватила коллективная истерия, некоторые американцы поклялись убить Джона Леннона, который посмел заявить, что битлы более популярны, чем Христос; радио бойкотировало их песни, в Алабаме по ночам сжигали их альбомы, ку-клукс-клан распинал их пластинки, призывая толпу отомстить этим нечестивцам за богохульство. Однажды их самолет обстреляли из ружей, и работники ФБР, опасаясь, что какой-нибудь снайпер поубивает их во время концерта в Мемфисе или в Сент-Луисе, охраняли запуганных музыкантов круглые сутки и перевозили их с места на место в бронированных автомобилях.

Господи, что с нами будет, если их убьют?!

Прошло уже три недели. Я купил три цветные почтовые открытки с видом на бухту Хайфы, чтобы сообщить о себе родителям, и потратил целый час, выписывая один и тот же текст матери и отцу, стараясь писать покрупнее и надеясь, что они не станут сравнивать эти послания. О своих делах я отзывался туманно (что в точности соответствовало ситуации), зато рассказывал о палящей жаре, о морском ветерке, помогавшем ее переносить, об освежающих купаниях, избегая называть дату возвращения, которой я и сам не знал, и не указывая свой адрес, чтобы мать не смогла потребовать моего возвращения к началу учебного года. Потом я написал открытку Джимми:

Привет, Джимми, старина!

Вот уже три недели, как я в Израиле, а именно в Хайфе, где живу в настоящем пекле. Вся страна – сплошная сумасшедшая стройка, дома растут как грибы. Я пока еще не разыскал свою подружку и не знаю, разыщу ли. Похоже, ее уже нет в этой стране, или она меня забыла.

Ну а как твои дела, как проходят съемки у Луиса Бунюэля? Надеюсь, успешно. Один мой друг сказал, что это потрясный режиссер и что он предоставляет своим актерам полную свободу. Наверно, по сравнению с телевидением это приятный контраст. Вот я вернусь – через несколько недель или месяцев, – и ты все мне расскажешь подробно. Я с удовольствием вспоминаю тот шикарный ужин и потрясающий вечер, который мы провели втроем. Я счастлив, что вы помирились, и желаю вам всего самого-самого лучшего. Поцелуй от меня Луизу. До скорого (надеюсь).

Твой друг Мишель

Август уже близился к концу, а перемен не предвиделось, и мне обрыдло слоняться по этому городу, где только и оставалось, что потеть; я уж начал подумывать, не лучше ли вернуться во Францию и как-то наладить жизнь заново, потому что я не горел желанием продолжать свои гуманитарные занятия. Наверно, судьбе пока не угодно, чтобы я нашел Камиллу.