Земли обетованные

И тут он заговорил со мной. По-французски! Я прямо онемел от такого сюрприза.

– Почему же ты не обратился ко мне? Возможно, я чем-то помог бы тебе.

Я только пожал плечами, еще не оправившись от изумления.

– Да он ничего о ней не знает, кроме фамилии, – объяснил Леонид.

– Почему, у него есть еще письмо от нее, – возразил Игорь.

– А ну-ка, покажи мне это письмо, – сказал Илья.

Я обшарил карманы в поисках письма Камиллы, которое прочел несчетное число раз и мог бы пересказать слово в слово; вынимая его, я уронил на пол клевер-четырехлистник, который перед отъездом вручил мне отец. Илья прочел письмо.

– Да тут нет ничего сложного, она живет в Шаар-Хаголане, это старинный кибуц на Голанском плато, у самой границы. Он был разрушен сирийской армией во время войны за независимость, но его отбили, и теперь он стал больше и гораздо красивей прежнего.

– А откуда вы знаете, что это именно тот самый кибуц?

– Да вот же, она пишет. – Он поправил очки и прочитал: – «Я живу на краю света, в кибуце, чистеньком, но суровом, на берегу Тивериадского озера, вблизи от Голанских высот; здесь можно заниматься только сбором моркови и лука…» В тех местах никаких других кибуцев нет.

* * *

Вот уже неделю больничный лифт подозрительно скрежетал на ходу; страшно было подумать о том, что ему грозит поломка, – как тогда поднимать рожениц на второй этаж, в палаты? Потом начали скрипеть колосники, а кабина регулярно останавливалась на десять сантиметров выше уровня площадки.

– Нужно что-то придумать, не дожидаясь катастрофы, – сказал Люсьен Франку. – Если у нас не будет лифта, придется закрывать родильное отделение!

Франк часами сидел на телефоне, созваниваясь с другими больницами города, и выяснил, что некоторые из них столкнулись с такими же проблемами, а техников для ремонта не было и не предвиделось. Тогда Франк попытался обратиться в госпиталь «Майо», находившийся под контролем французской армии, но и там ему сказали, что ждут прибытия ремонтников из «метрополии».

– Вы знаете, – рискнул ответить Франк, – вообще-то, Алжир с пятого июля уже является независимым государством. А Франция теперь не «метрополия», а просто сопредельная страна.

Ему не следовало так говорить – военный на другом конце провода бросил трубку. Франк звонил в Оран, в Бон, в Константину, – увы, ремонтники лифтового хозяйства отныне принадлежали к вымершей расе, которую горько оплакивали все окружающие. Он обратился к новому правительству, излагая свою проблему каждому сотруднику каждого отдела, говоря то по-французски, то по-арабски, бесконечно долго ожидая ответа, ругаясь и угрожая собеседникам всеми мыслимыми карами за неоказание помощи роженицам и младенцам, находящимся в опасности, чувствуя панику в голосах некоторых собеседников, оставляя десятки устных посланий на автоответчиках отсутствующих чиновников. Но когда его беседа с каким-то вроде бы добросовестным военным прервалась на полуслове, он почувствовал себя одиноким и потерянным на этой зыбкой почве, где пренебрегали лифтами, и у него возникло паническое ощущение, что ему осталось просто-напросто смириться с надвигавшейся неотвратимой бедой.

В среду, 19 декабря, в 9:30 утра лифт издал новый, еще незнакомый скрежет, затем как-то странно закряхтел и остановился, доехав до нужного этажа лишь наполовину; в кабине находилась беременная женщина, которую везли рожать.

Люсьен в жуткой панике сперва собрался было принять у нее роды прямо в лифте, но из соображений гигиены все-таки отверг этот план, начал успокаивать свою пациентку, суля ей светлое будущее и втолковывая, что если она не поможет им вызволить ее из этой кабины, то так здесь и умрет. После долгих, мучительных попыток роженицу кое-как извлекли наружу в четыре пары рук, невзирая на ее душераздирающие вопли, но это было только началом ее страданий – они продлились еще шесть часов, как будто ее изнутри пожирал дьявол. Люсьен попросил Франка заменить повитуху: держать бедняжку за руку, ободрять, насколько возможно, вытирать ей влажным полотенцем пот со лба. И Франк не отходил от роженицы, дрожа от страха, не понимая, как ее сердце не разрывается от такой боли, слушая ее хриплые, душераздирающие стоны, видя ее закатившиеся глаза; женщина корчилась, кусала пальцы, стискивала его руку с какой-то нечеловеческой силой; потом, на пятом часу, вдруг смертельно побелела, перестала двигаться и только временами слегка подергивалась, а вслед за этим началось обильное кровотечение. Франк побежал за Люсьеном, и тот решил наложить щипцы, сказав:

– Она слишком измучена, мы рискуем ее потерять. Ты мне понадобишься – будешь держать ей ноги, пока я не вытащу ребенка. Надеюсь, ты не упадешь в обморок?

Для Франка эта операция была такой же мучительной, как для самой женщины, которая в конце концов разродилась девочкой весом три кило восемьсот граммов, толстенькой, с густыми волосиками, безразличной ко всем перипетиям в мире; мать умиленно любовалась ею, назвала Джалилой, а четыре дня спустя умерла от родильной горячки.