Земли обетованные

Мне пришлось заночевать в Шаар-Хаамаким, и мою ошибку весь вечер со смехом обсуждал весь кибуц: «Смотрите на него, этот француз думал, что приехал в Шаар-Хаголан!» Полагаю, что они до сих пор веселятся, вспоминая обо мне, хотя тот вечер кончился для меня плоховато. Все хлопали меня по плечу, заставляли раз за разом повторять мою историю и хохотали до упаду. Джен дала мне попробовать семена подсолнухов и спросила, как я их нахожу; я мялся, находя их одинаково безвкусными, а выяснилось, что они были собраны с разных участков. Она же говорила о них, как опытный винодел: вот это зернышко имеет пряный привкус, это – фруктовый, а от этого остается долгое послевкусие. Часов в шесть вечера мы поужинали, а потом – уж не знаю, в нашу честь или нет, – на лужайке перед столовой выстроился хор с участниками всех возрастов, от мала до велика; три женщины и трое мужчин начали петь, остальные подпевали, а еще кто-то аккомпанировал им на гитаре. Какая-то молодая женщина попыталась научить меня исполнять припев на идише, я кое-как промычал несколько слов, и ей как будто очень понравилось, она воскликнула: «Good, Michel, very good!»[130] Подошла Джен и села между нами. Я спросил ее:

– Берни сказал, что в вашем кибуце все по-прежнему сталинисты, это правда?

– Ну, это слишком сильно сказано, мы уже «перевернули страницу», но остались марксистами. И мы не отреклись от прошлого, не забыли, что благодаря Сталину получили оружие в сорок восьмом году: когда на нас напали арабы, это он приказал чехам поставлять нам пулеметы. Не будь Сталина, Израиль прекратил бы свое существование.

Ее аргумент показался мне странным, но я решил не вступать в полемику и спросил:

– А помимо хора, чем вы занимаетесь в свободное время?

– Стараемся жить разнообразно, стремимся накапливать не материальные блага, а знания, интересуемся всем, занимаемся разными вещами; я вот, например, увлеклась кондитерским делом, обожаю заниматься выпечкой. Но мы не слишком любим такие буржуазные занятия, как макияж, салонные танцы, карточные игры. А ты, Мишель, что хотел бы освоить?

– Кроме французской литературы? Даже не знаю…

– Литература – это не так уж плохо. А на военной службе ты был?

– Нет, у меня отсрочка до окончания учебы.

– А ты, Берни? Как тебе удалось избежать армии?

– Я пацифист, так что воевать во Вьетнаме для меня неприемлемо. Я подал заявление об отказе от армии по религиозно-этическим соображениям, а для второго призыва уже не подхожу по возрасту.

– Что ж, ты сделал хороший выбор, это грязная война.

И вот именно в этот момент я совершил дурацкую ошибку: мне следовало бы знать, что это запретная тема, которую ни под каким предлогом нельзя затрагивать и подвергать сомнению. Я спросил:

– Why?[131]

Джен и Берни воззрились на меня так, будто я сказал что-то неприличное.

– Why? – возмущенно переспросила Джен.

Я попытался объяснить моим новым друзьям, на своем топорном английском, что в Северном Вьетнаме царит коммунистический диктаторский режим, что его граждане ведут убогую, нищенскую жизнь и даже не имеют права выехать из страны, тогда как Южный Вьетнам, конечно, не образец демократии, но там все же проходят свободные выборы, есть оппозиционные партии, независимое правосудие, такая же пресса и экономическая свобода. Жители Южного Вьетнама могут критиковать свое правительство, не боясь, что их отправят в концлагерь или казнят. А главное, если маоистский Китай поддерживает Северный Вьетнам финансами и оружием, то почему бы США не делать то же самое в отношении Южного Вьетнама?

Джен смерила меня ледяным взглядом, и ее губы скривились в презрительной усмешке. Она встала и, проходя мимо меня, бесцеремонно толкнула коленом; Берни последовал за ней. Я поплелся в деревянный сарайчик, заснул и больше никогда не видел Берни; так до сих пор и не знаю, что с ним стало.

* * *

Просторная квадратная комната с высоким потолком и книжными полками по стенам. Каштаны за окнами скрывают вид на проспект; два кресла в стиле ампир с потускневшей обивкой стоят перед письменным столом, заваленным бумагами и журналами. Сесиль в бежевом костюме джерси лежит на полуразложенном диване с темно-красной обивкой; ее глаза открыты, невидящий взгляд устремлен на книжные стеллажи. Чуть поодаль, в третьем ампирном кресле, сидит, подперев левой рукой подбородок и скрестив ноги, мужчина лет пятидесяти, с короткой стрижкой, в сером костюме с шерстяным темно-голубым галстуком; время от времени он делает короткие записи в толстой тетради, лежащей у него на коленях.

– …не знаю, кто я, этот вопрос меня не интересует, он не имеет значения, я мечусь по кругу, моя жизнь пуста, и я не нахожу никакого разумного выхода, я все больше и больше становлюсь похожа на свою мать…

– О ней вы мне никогда не говорили.