Земли обетованные

– …в молодости она была тоненькой и стройной, но я-то запомнила ее толстой и только после ее смерти обнаружила в альбоме фотографии матери и отца; на них она улыбается такой сияющей улыбкой, какой я никогда у нее не видела. Только тогда я поняла, почему он влюбился в нее. Сначала она была его ассистенткой, они работали и жили вместе, никогда не расставаясь, но она рабски подчинялась отцу, и я поклялась себе, что буду совсем иной… А теперь я с ужасом осознала, что ровно ничего не знаю о жизни своих родителей; они так и остались для меня незнакомцами… два белых пятна с размытыми контурами… Мой дядя с материнской стороны, владелец ресторана в Страсбурге, почти ничего не смог мне рассказать о своей сестре, кроме того что в молодости она, кажется, была очень спортивной. Он редко виделся с ней… мои родители много путешествовали, отец работал на какую-то крупную американскую фирму, а когда получил должность директора, мать бросила работу; уж не знаю, чем она заполняла свою жизнь, помню только, что каждые два года они меняли жилье… Мать была добросердечной женщиной, очень нежно относилась и к Пьеру и ко мне, но мы встречались нечасто: родители решили отдать нас в пансион и виделись с нами три-четыре раза в году, во время школьных каникул… К тому же мы с братом были слишком малы, чтобы интересоваться их жизнью. Когда они погибли, мне было четырнадцать лет, а брату пятнадцать, и я помню, как упрекала себя в бессердечии, потому что ничуть не опечалилась, узнав об их смерти… Нормальных детей должна потрясти гибель родителей. Девочке полагается оплакивать свою мать, – особенно потому что моя всегда горячо любила меня… однако я совсем не горевала, словно речь шла о чужой женщине. На похоронах я не почувствовала никакой скорби в тот момент, когда в землю опустили два гроба… Брат крепко сжимал мою руку – он был довольно близок с отцом, а я с матерью, я любила ее и все же не уронила ни слезинки… Почему?.. Мой дядя, плакавший навзрыд, потом сказал мне, что я просто еще не осознала их смерть, что боль утраты придет позже, со временем. Но он ошибся.

– И вы никогда не чувствовали, что вам их не хватает?

– …Нет. Я совсем не думаю о них.

Думает ли теперь Сесиль о своих родителях? Или не думает вообще ни о чем?

– Какое последнее воспоминание вы сохранили об отце?

– Однажды мы все вместе пошли на Тронную ярмарку[132]; я помню, как мы там катались на машинах в павильоне автородео – отец с моим братом, а я с мамой, и все смеялись до упаду. Родители нам обещали, что мы туда обязательно поедем еще раз…

Сесиль умолкает. Три минуты спустя психоаналитик бросает взгляд на свои часы.

– Ну что ж, до четверга.

* * *

Люсьен не сердился на Франка за его политические убеждения, оправдывая их тем, что несгибаемость друга, вероятно, имеет под собой основания; что мир прогрессирует именно потому, что самые ярые борцы не допускают никаких компромиссов; что сам он, видимо, чересчур сентиментален и лишен политической воли – той, которая порождает истинных революционеров. Например, как-то вечером Люсьен выразил удивление высказываниями президента:

– Я не очень-то понимаю, что он имеет в виду, когда говорит о примирении социализма с исламом. Разве эти понятия не противоречат одно другому?

– Он стремится построить чисто алжирский социализм, – ответил Франк. – Девяносто девять процентов алжирцев из ста – мусульмане и верующие, как он сам. И вот тебе мой добрый совет: не лезь в эти дела, они тебя не касаются. Ты все еще мыслишь как француз-колонизатор и любитель читать мораль. Такой критический настрой заставляет нас тратить время понапрасну и грозит разложить страну; предоставь алжирцам самим решать, к какому будущему они стремятся и какими путями хотят к нему идти; здесь нуждаются в твоих медицинских познаниях, а не в запоздалых советах.

Люсьен находил, что Франк выглядит грустным, почти не смеется, и связывал это уныние с Джамилей, хотя тот больше не говорил о ней, как будто отчаялся найти свою возлюбленную и оплакивал ее, считая, что она умерла. И Люсьен решил сделать для него то, что обычно делают для холостых друзей, с головой ушедших в работу, словно только на ней и зиждется все человеческое существование: он познакомил его со своей приятельницей, такой же холостячкой, надеясь, что между ними «проскочит искра»; найти такую в стране, покинутой практически всей женской половиной французского населения, было теперь очень нелегко, а пригласить на ужин в ресторан Марко алжирскую девушку никто не посмел бы – такому безумцу просто-напросто отрезали бы голову. Итак, он привел туда молодую женщину-педиатра, чешку, которую прислали к ним в рамках соглашения между Алжиром и Чехословакией.