Земля мечты. Последний сребреник

– Он знал про Пфеннига, можешь не сомневаться. Это было видно по его глазам – они были полны животного страха. Я боялся, что он удерет, прежде чем уложит книгу в пакет. И он почти так и поступил. Он продал мне книгу, все наличные из кассы сунул себе в карман и выскочил за дверь, и запер ее, когда я и до машины еще не успел дойти. Я думал об этой истории всю дорогу из Ванкувера, и вот теперь считаю, что у нас на руках книга, которой у нас не должно быть, вот почему я так напрягся, когда столкнулся с Пенниманом на улице в «Праздном мире». А теперь ты мне говоришь, что он отсутствовал дома почти тридцать шесть часов в день убийства Пфеннига. Он сам был в Ванкувере – вот что я думаю. Больше того, я думаю, он и был тем самым «другом», который хотел купить книгу.

Эндрю вдруг почувствовал невыносимую усталость. В его голове крутились обрывки и кусочки этой загадки. Он подумал о рассеченном по всей длине кальмаре на берегу, о перебирающем внутренности кальмара в поисках серебряной монетки Пеннимане, о ложке, спрятанной за книгами в его комнате, о лице на ее вогнутой поверхности, о луне и рыбе с другой стороны. Он подумал о тетушке Наоми, которая подарила ему ложку, чуть ли не превратив это в спектакль, в этакий ритуал. Он подумал о распиленном пополам Пфенниге. Потом у него вновь замерло сердце – он опять вспомнил о кредитной карточке.

– Теперь они знают мое имя, – грустным голосом сказал он.

Пиккетт пожал плечами.

– Забудь ты об именах, – сказал он. – Что париться, если они живут в твоем доме. Им не нужно твое имя. – Он налил себе еще один бокал бурбона и сел, обуреваемый отчаянной усталостью.

Конечно, Пиккетт был прав. Эндрю снова открыл книгу на фронтисписе, чтобы окончательно удостовериться.

– В доме живет еще кое-что, – сказал он. – Подожди полминутки.

С этими словами он вышел из бара, усталыми шагами протопал по кухне, поднялся по лестнице, чтобы взять свиную ложку.

* * *

Он знал, что фонарик-авторучка принадлежит Эндрю Ванбергену, но не мог понять, как сей предмет оказался под стулом в его спальне. Кто-то заходил в его комнату, пока он отсутствовал. Он улыбнулся, разглядывая себя в зеркале, погладил свои волосы. В Париже была клиника, которая пересаживала волосы таким образом, что все ее клиенты выходили за двери клиники с головами, напоминающими пальмовую рощу. Был еще и шаман, некто профессор М’гулу в Замбии, который умел восстанавливать волосы. Африканский метод, однако, включал применение всяких омерзительных веществ, которые нужно было наносить на кожу головы, и распевание колдовских фраз. Жюль Пенниман предпочитал более клинический подход. В природной, ритуальной обстановке он плохо функционировал. Это по большей части была вражеская территория. Пенниман предпочитал клиническую чистоту нержавеющей стали, винила и огнеупорной пластмассы с химическими стерилизаторами.

Хоть монетки и продляли жизнь, на волосы они никак не действовали. Монетки генерировали незаметные на первый взгляд деградацию и разрушение волос, даже после того, как ты преодолевал первоначальное ухудшение, боли и страдания, а также хрупкость костей. В последние пятьдесят лет его преследовало беспорядочное облысение. Эликсир, изготовлявшийся Маниуортом и его дружками, действовал неплохо, и пока у него был эликсир, чувствовал он себя замечательно. Даже простуда обходила его стороной. Но он начал подозревать, что есть предел и возможностям эликсира; он словно медленно, но неизбежно обретал сопротивляемость к воздействиям эликсира (как если бы напиток был опиатом), и теперь даже увеличенные дозы… Тут, вероятно, опять в дело вмешивались монеты. Но он ничего не мог с этим поделать. За все приходилось платить.

Он видел в зеркале, что его волосы редеют неестественным образом – проплешинами. Он аккуратно зачесывал их назад, проверял в ручном зеркале, как они себя ведут. С ушами ему тоже придется что-то делать. Определенные части его тела продолжали расти независимо от возраста, и их рост ускорялся пойлом Маниуорта. Идею хирургического вмешательства он презирал. На столе хирурга человек становился очень уязвимым. Но и позволить себе выглядеть шутом он не мог, а крупные уши именно это и делали – превращали его в шута.