Земля под копытами

Тось втиснулся на заднее сиденье между чемоданами, хлопнул дверцами, и машина тронулась, никто и не кивнул Шуляку на прощанье. Подвывая на ухабах, катился черный гроб на колесах по краю балки к столбовой дороге, ведущей на Сиволож. И Степан тоже тронул вожжи своей упряжки. Лиза сидела на узлах хмурая, с таким лицом к нелюбу приданое везут. Пока Шуляк выбирался за огороды, легковушка вскарабкалась на пригорок по ту сторону долины. Самолет с красными звездами на крыльях появился неожиданно, будто сторожил их за скирдой на обочине дороги. Степан так и вжался в сиденье. Но самолет пронесся над самой головой, не тронув их. Он догонял штабную машину. На пригорке выросли черные столбы, дрогнуло от взрывов зимнее небо. По белому полю стлался дымный шлейф, как траурная лента. А самолет уже пропал за холмистой грядой, за которой начиналась степная дорога.

Как ни гнал Степан коней, подъехал, когда машина уже догорала. Была она похожа сейчас на череп с обуглившимися глазницами, такие знаки носили эсэсовцы, вот вам и череп да кости, вот вам и могила. Никто не выбрался из машины, бомбочка перед самым носом взорвалась, точно сработал летун. «От судьбы не убежишь, хоть сто моторов впрягай… — злорадно подумал Шуляк и отвел глаза от пылающей железной могилы. «Вот и окончена Тосева сказка. Вам — сказка, мне — бубликов связка…» И засмеялся. Дурной был смех, нервный.

Лиза вскрикнула, согнулась над ребенком, спрятала лицо в колени. Шуляк поднял голову и только теперь заметил кровавый след от машины к полю. Волоча за собой изувеченные ноги, Тось полз по заснеженной балке. Степан поплелся за ним.

— Не подходи, хрен собачий, убью!

— Да это я, Степан! Конюша!

Шуляк взял начальника полиции за плечи, уложил на спину, прижал к земле. Глаза Тося уже застилала смерть, на вывернутой нижней губе пенилась кровь. Но сила еще была в руках: вцепился в локоть Конюши, будто прирос:

— Мешок денег дам, кто спасет!.. Ищи врача…

Шуляк тоскливо огляделся вокруг: небо снова заволакивали тучи, поле все в ледяных струпьях, как в коросте, безлюдье, лишь вдали чернели одинокие хаты. Костер еще дымил в их сторону дурнотным, сладким чадом. Из ног Тося хлестала кровь.

— Уже не поможет тебе ни врач, ни сам господь бог, — жестко сказал Шуляк. Сколько же он гнулся перед начальником районной полиции за эти годы, только что сапог не лизал. — Все когда-то помрем, один — сегодня, другой — завтра.

Тося как прорвало. Материл и небо, и землю, и мать, и отца, погибших детей и жену, немцев, русских, украинцев, весь белый свет. Понемногу поток ругани иссякал, сменил его отчаянный звериный вой, в котором не было ничего человеческого, лишь утробный ужас перед смертью. «Вишь, как легко другого на тот свет провожать, ровно на соседнюю улицу, а самому помирать неохота, — подумал Шуляк. — Неужто и я так буду, когда косая придет?» Вдруг вой оборвался на высокой, страшной ноте.

Отжил свое Тось.

Степан обшарил карманы мертвого, полез за пазуху — гаманка с золотом не было. Снял широкий брезентовый пояс — сквозь брезент прощупывались зашитые внутрь перстни, сережки, зубы. Надев на себя пояс, Шуляк взял Тося за холодные уже руки и поволок к глинищу: «Надо схоронить, все же роднились, может, и меня кто после смерти землицей присыплет…» Тело шмякнулось в выбоину, как мешок с землей. Заступа не было, и Степан носками сапог бил по краю кручи, пока мерзлые комья не прикрыли то, что осталось от начальника полиции.

…Ослабив вожжи, Конюша плелся рядом с возом. Так за собственным гробом идут. Предсмертный вой Тося все еще стоял в ушах. И глухое падение мертвого тела в глинище. И стук мерзлых комьев о труп того, кто еще недавно имел право карать и миловать десятки тысяч людей. Вот как все это кончается: власть, сила, богатство, — если добыто все  т а к о й  ценой. Пока живешь, вроде бы радуешься и еде, и питью, и власть над людьми щекочет самолюбие, а оглянешься — где оно все? Жил или не жил?

А может, повернуть туда, откуда он бежит, упасть в ноги, валяться, грызть землю?.. Нет, все равно не поверят, уж больно рожа в дерьме извожена, ничем не отмоешь, и умереть по-людски не дадут, укокошат, как пса, где-нибудь в овраге.

Теперь Шуляк еще больше боялся дороги, по которой двигались на юг немецкие войска. Каждый миг жди гостинца с неба. Пока мог, держался проселочных дорог. Впереди показались на мотоцикле два немца, наверное, связные — в коляске виднелись катушки телефонного провода. Сжалось нутро у Степана — он уже всех опасался, и большевиков и немцев. У подводы немцы притормозили. Один из них спрыгнул на землю, подошел, похлопал Лизу по хромовой лытке голенища и вдруг ловким движением (будто всю жизнь только этим и занимался) стащил сапог с Лизиной ноги. В следующий миг второй сапог очутился в его руках. Шуляк сунул, было, ему свои бумаги, но солдаты и не глянули на них, помчались дальше. Хоть псом бреши им вслед. Степан так и сделал: обматерил немецкую армию, которая теперь только на то и способна, что воевать с бабами за тряпки. Оглянулся: Лиза плачет. Слезы беззвучно текли по ее лицу.