Земля под копытами

— Тю, дурная, да я тебе десять пар сапог куплю! — Степан едва не сболтнул про Тосево золото.

Лиза посмотрела на него, будто плюнула в глаза:

— Да разве я из-за сапог? Хай они ими подавятся! Куда мы едем, Степан, кому мы там нужны? Кто мимо ни идет, всякий щипнет. А как под забором попрошайничать доведется, тогда что?

— И там люди живут, — буркнул Степан.

— Живут, потому что корень их там. А мы с тобой ничьи, от своих удрали, к чужим не прибились. Мы с тобой сухая трава, сколько ветер ее по полю ни катит, в землю не врастет, ростка не даст, только и годится, что на навоз.

— Мне нет пути назад. А ты со мной связана. И прикуси язык…

Примолкла Лиза, а слезы все катились. И у Шуляка на небритых щеках что-то блеснуло. С Днепра дул верховик, собиралась метель. Пес бездомный, вот кто он теперь, Степан Конюша.

Многих бивал Степан в эти годы, а теперь вот возвращались удары, он уже по колено в смерти увяз, как в котле со смолой. И вдруг его словно на вилы подняло — безумная мысль пронзила: «А что, если все эти бабские бредни про тот свет, про пекло, котлы со смолой — правда, если и на том свете нет мне спасения, а суд, пусть не людской, так божий, — будет и отвечать за содеянное на земле придется?!»

Кто знает, что лучше: жить или помереть?

Все решилось само собой…

В Сиволоже таких, как Степан, собирали в отряд. Деваться было некуда: согласия никто не спрашивал.

Взяв в руки винтовку листвинского полицая, который накануне сгорел от водки, Шуляк почувствовал себя увереннее. Казалось, прежнее возвращается: он снова в силе и даже командует дюжиной полицаев, сбежавших из приднепровских сел. Из микуличан в Сиволож только один Костюк пробился, остальные остались под большевиками, теперь открещиваются от немцев и на него все валят. Костюк пил страшно. И все пили, как перед погибелью; спирт, консервы, шоколад доставали у немцев; обозы застревали в грязи, будто сама мать-земля хватала за колеса, начало зимы выдалось гнилое — то снег, то дождь.

Степан пил теперь мало: и хмельной чувствовал петлю на шее, чувствовал, как узлом врезается она в горло. Советские войска, освободив полосу вдоль Днепра, перешли к обороне. Но это была лишь короткая остановка, и все это понимали. Гремело на Букринском плацдарме, гремело южнее, под Корсунь-Шевченковским, гулом отдавалось на западе, со стороны Житомира. Петлю на шее чувствовал не только Шуляк, но и целые немецкие армии.

Полицаи — семейные и одиночки, поселились колонией на Круковой горе, жителей из Сиволожи выгнали еще до приезда Степана. Ютиться со всеми не хотелось, и Шуляк нашел брошенную хатенку под горой. В свободные минуты не засиживался на Круковой горе, а спешил в свой курень: носил воду, рубил дрова, топил печь. Потом усаживался на лавку, курил, пуская дым в трубу, и не сводил глаз с ребенка, которого качала на руках Лиза.

Отогревался возле сына, как у огня.

Как-то Шуляк, подыскивая немцам людей для работы на кухне, увидел следы, ведущие через огород к покосившейся хибарке. Еще недавно она была пуста. На всякий случай приказал полицаям окружить развалюху, а сам — на крыльцо, дернул дверь. Дверь была заперта. Степан навалился на нее плечом, и задвижка слетела.

У печи, закрывая собой детей, стояла Галя Поночивна. Из угла наставила на Степана рога коза. В хате тепло: наверное, ночью топили, занавесив окна. Стола в хате не было, только лавки под отсыревшими по углам стенами. На припечке — закопченная каска с водой и три вареные картофелины. Все это отпечаталось у Степана в глазах, словно покупать пришел и хату, и тех, кто в ней.

А Галя стояла — лицо белее печки.

— Ну, здравствуй, Галя. Сбежала-таки из колонны?

— Тебя не спросила! — отрезала Поночивна.

Думал, хоть теперь прикусит язык, но нет. Учишь, учишь этот народ, сурово учишь, да никак не научишь. Ведь в полной его власти. Прошелся по хате, как по сцене, — и к порогу.

— Ну, ну… Дверей не замыкайте: случаем, немцы наскочат — хуже будет. — Уже из сеней бросил: — Ежели что — скажешь, что я поселил, родственница, скажешь, микулицкому старосте, от большевиков сбежала. Я теперь не враг тебе, Галя…

Полицаям на улице сказал:

— Наша тут одна, из Микуличей. Помогала нам, теперь прячется. Ох, и добрый самогон гнала, а уж как постельку постелет… — выругался грязно, чтобы не засомневались. — Вот так, хлопцы, в чужой огород, глядите, со своим плугом не лезьте! Моя она! Дознаюсь — морду набью!

— А ты, Степан Саввович, хоть и в летах, а хлопец теплый…

— Какое там, — возразил скромно, — в голове, хлопцы, еще свадьба, а в мотне — похороны…

Хочешь не хочешь, а на Круковой горе надо было прокрутиться полдня, и хоть намечалась крупная гульба (полицаи смалили во дворе поросенка), раздобыл Степан хлебину, да и отправился к хате, где ютилась с детьми Поночивна. Знал, что никто его там не ждет, а тянуло.