Земля под копытами

Страшно было из колонны бежать. Из Пручаев выходили, а женщина какая-то с двумя детьми на саночках в перелесок шмыгнула. Так немец, ни слова не говоря, из автомата — тр-р-р! Упала женщина как подкошенная. Колонну дальше погнали, а детки так и остались — возле самого леса. Долго еще малыши эти у Гали перед глазами так и стояли, долго не заживала рана. И Сашко все вспоминал их, плакал: «А что с детьми будет?» — «Кто-то увидит и возьмет себе», — утешала сына, а сама думала: разве что волк и увидит в лихой час. В Степуках заночевали в церкви. Еще не рассвело, снова погнали, должно, к поезду спешили. А тут темень, ночь. Галя детей подхватила, и шмыг назад в церковь. А там уж по углам такие же, как она, отчаянные души сидят. И Поночивна с детьми и козой уголок себе нашла. Колонна тем временем тронулась. А беглецы не стали дожидаться, пока конвоиры спохватятся, и бросились из церкви врассыпную. Галя с детьми пересидела под чьей-то хатой, пока светать начало. Утром постучала в дверь. Вышла хозяйка: «Ой, молодичка, к нам уже люди пристали, может, еще к кому попроситесь?» А куда в такую рань идти, и у детей зуб на зуб не попадает. «Я своих деток под печь, а сама в ногах». Вздохнула женщина, да и впустила.

А у нее своих двое, да из Пручаев молодица с двумя близнецами, немного поменьше Андрея. Стало детей в хате, что зернышек в маковке. Рассвело. Хозяйка глянула на Галиных хлопчиков и руками всплеснула: «Люди добрые, да на вас же вшей, как муравьев!» — «В чем были ушли, да все по оврагам, из колонны не выходили, — всхлипнула Поночивна. — Головки-то я им смотрела, а попарить негде». — «Снимайте с себя все». Такая славная женщина попалась. Дети разделись и на печь забрались, а Галя у хозяйки юбку попросила, в ней и ходила пока. У хозяйки немцы дочь в Германию угнали, ни слуху о ней, ни духу. Муж ее перед войной заведовал фермой. Он погнал стадо на восток, и где-то под Полтавой налетели немецкие самолеты. По коровам из пулеметов били, развлекались летчики, а он пытался коров в лес загонять. У дороги его и схоронили. Сколько ж того горя — как моря.

В тот же день узнала Поночивна: наши уже в Микуличах. Будто пружина какая внутри раскрутилась, и дышать стало легче. Домой и раньше страх как хотелось, а услыхала, что село свободно, — так бы снялась и полетела. Решила: дети день-два в тепле передохнут, да и будем в Микуличи пробираться. Глядишь, там письмо от отца уже ждет их. Узнал, что наши на правобережье, и прислал треугольничек: «Здравствуйте, родные мои, как живы-здоровы?!» Она уж тот треугольничек целовать-миловать будет, не читать — пить из него, по словечку, как по капле воды живой… Фронт, конечно, не обойдешь, но вряд ли немцы зимой по оврагам сидят, холоду они не любят, а для Гали овраги вкруг Микуличей — ровней ровной дороженьки.

На следующий день Галя с детьми отправилась в путь, в родные Микуличи. Прошли Сиволож, а по дороге в Пручаи заблудились — повалил снег, все тропинки замел.

Долго шли. Может, так и не дошли бы — пустыне белой конца-края не было, — если бы не коза Мурка. Дернула Поночивну и в сторону потащила. А у Гали уже сил нет и козу удержать. Запорошенные снегом, выросли посреди поля печные трубы сгоревших хат. Шли как по городскому кладбищу с высокими, вытесанными из камня памятниками. Только теперь мелькнула догадка: неужто на Выселки забрели?! Была такая деревенька, километра четыре в сторону от Пручаев. Неподалеку сосновый бор начинался. В сорок втором партизаны перехватили в лесу немецкую автоколонну, фрицев набили, как мух. А вскоре прибыл отряд карателей и спалил Выселки, никого не пожалели, ни старого, ни малого.

Испугалась Поночивна: это надо ж, так с дороги сбиться, что аж сюда забрели. Потом уже порадовалась: к Микуличам от Выселок ближе, чем от Пручаев. Если идти напрямик, через холмы и балки. Вон за той горой уже и Таборище — земли микулицкие. Самые далекие, правда. Когда жнут, бывало, или снопы вяжут на Таборище, в Выселки по воду ходят. Кабы не фронт, передохнуть бы в затишке, а к ночи уж и дома. Даже сил прибавилось.

А запах дыма словно бы дразнился: то налетал со снежными смерчами, то пропадал надолго, трудно было поверить, что где-то среди этой круговерти дышит теплом человеческое жилье. Мурку тянуло к теплу, как человека. Она и привела к нему: из сугроба торчала и дымила железная труба. Землянка не землянка, погреб не погреб: занесенные снегом ступени, бегущие вниз, и двери, обитые соломой. Страх охватил душу — а что как немцы! Да куда денешься, разве только на тот свет: замерзнешь в поле. Поночивна толкнула двери.

Обросший до бровей дядька самодельной кочергой ковырял в печурке, сложенной из обгоревшего кирпича. Галя как переступила порог, тут же и опустилась на пол, дети рядом с нею. Дышала и не могла надышаться теплом. Хозяин землянки повернул голову и спокойно сказал:

— Дверь закрывайте, не лето.