Земля под копытами

Но сил подняться у Поночивны уже не было. И Сашко двинулся к печке, как лунатик. Хозяин, опершись на костыли, перенес свое тело (одной ноги у него не было — штанина подколота выше колена) к двери, плотно прикрыл ее и вернулся на чурбак у огня:

— Садитесь поближе к печке, грейтесь. Антоном меня звать.

Андрей засеменил за братом к печурке. Телесика, как куклу, вытащила из рядна, на пол поставила.

— Откуда вы здесь взялись? С неба, что ли, со снегом свалились?

Рассказала все Поночивна. Антон и говорит:

— Пересидите покуда у меня, некуда вам идти дальше, впереди фронт. Но не сегодня завтра сдвинется он. Уж больно тихо стало, а когда тихо — это к буре, такой барометр фронтовой.

Нашлось у дядьки немного чечевичного супа, а у Гали — пара вареных картофелин. Детей покормила и сама перехватила, только чтоб под ложечкой не сосало. Спать легли вокруг печурки. Только и тепла в землянке, что у огня. От земляных стен веяло холодом. Ветер подвывал в трубе, казалось, прямо над головой. Галя детей обняла, каждого рукой коснулась, не верилось даже, что сыны ее рядышком. Ведь через смерть пронесла, вырвала их у нее. Будто снова родила детей своих.

А вырастут — вспомнят ли?

Уже засыпая, подумала, что не нужна ей особая благодарность от детей, спасибо, если здоровыми и сильными вырастут.

Разбудило Поночивну чирканье кресала о кремень. Задымилась пакля, занялся пучок соломы в печурке, высветлив лицо Антона. В черной раме ночи оно казалось строже и печальнее, чем вчера. Когда вспыхнули дрова, он зажег от них самокрутку.

— Чую, не спишь, девка. Но истопить надо затемно, вишь, утихло все, а днем дым гостей накличет…

— Не привыкла я долго спать.

— И я также.

Чуть не спросила: «А где же ваша семья, почему одни?» Но вовремя язык прикусила. Кто ж теперь про такое спрашивает? Не от добра, ясное дело, калека один живет, да на пепелище.

— Удивляетесь, должно, что я один в этой норе, как волк…

— Ничему теперь не удивляешься, добрый человек.

— Оно так… Гляжу на тебя — молодец, деток своих в такую лихую годину сберегла. Думаешь, только там, на передовой, воюют? Ты, молодица, тоже воюешь. И долго еще воевать тебе. И после войны сразу не мед будет, немец вон как землю испепелил. Был бы я, к примеру, генерал или маршал, я бы таким бабам, как ты, и ордена и медали выписывал.

— Да что вы, Антон, такое говорите… — смутилась Галя.

— Говорю, потому что знаю, понимаю. Немец — он хочет нас с корнем из этой земли вырвать, чтоб ни единого ростка не осталось, чтоб и имя наше из памяти стерлось. А покуда есть дети, будем и мы. И моя баба это понимала. Только детей не сберегла. Потому что меня, дурная, любила очень. Двое их у нас было, мальчик и девочка… — Антон вытер ладонью глаза. — Самосад проклятущий, слезы из очей выжимает, продохнуть не дает. Так вот, значит, моя история. Довоевался я, без ног в лагере для военнопленных в Виннице оказался. Большой лагерь. Сколько там людей наших полегло и каких людей — лучше не вспоминать. А приезжали к нам женщины из Киева, мужей своих искали. Я и крикнул за проволоку: передайте в Выселки возле Листвина, что Антон Почепня жив и там-то находится. И понесли мое слово люди, как по проводам. Поверите, до моей бабы дошло. Ну, другая бы что — жив, так радуйся, жди, что доля пошлет. А моя прослышала и как девчонка: ребят на куму оставила, а сама потопала на Винницу, а это добрых триста верст. Как уж добралась да вызволила, долго рассказывать: немцам калека ни к чему, едва дышал уже. Так она меня все триста верст и везла, и на себе несла. «Оставь, говорю ей, под тыном, да беги к детям, может, как-то сам доползу». А она: «Дети детьми, а ты мне тоже не чужой». Ну, доплелись мы наконец домой, а детей нет, и села нет, могилы и той нет, пепелище одно. Всю деревню немцы спалили. С дюжину людей, может, со всех Выселок и спаслись. Ну баба моя недолго по пепелищу бродила, что-то надорвалось у нее внутри, так думаю. А я, вишь, все живу. Сторожем на кладбище… Не пожелаю никому такой жисти…

Слушала Поночивна и думала: непросто все в жизни. Вчера еще задыхалась с детьми в сугробах, все судьбу свою проклинала, несчастнее, казалось, нет человека на свете. А как к чужому горю прислушаешься — о себе как о счастливой подумаешь. Устыдилась счастья своего Галя, вскочила, стала землянку прибирать. Что значит женские руки: ведро с водой на лавку поставила, чугунки — под лавку, одежду по углам развесила, солому подгребла, веничком туда-сюда махнула, уже и жить можно.

Антон, сгорбившись у печурки, молча смотрел на Поночивну, и глаза у него были как у Данилы, когда он ее по голове гладил.

Открыла дверь. Снег на ступенях лежал стеной, с трудом отгребла. Утро выдалось морозное, тихое. Даже не верилось, что война идет так близко.

Поночивна вздохнула и пошла по улице села, которого уже не было. Кое-где вокруг пепелищ стояли еще плетни и заборчики, ровно оградки на могилах. Рванула доску на заборе, доска заскрипела резко и протяжно.