Земля под копытами

Ни сразу, ни потом не могла Галя вспомнить подробно это путешествие по заснеженным полям. Помнила, как брела по крутогору у Таборища, помнила осколок, которым обжегся Андрейка, помнила солдата, выведшего их с места боя, его брови, покрытые изморозью, желтое ложе его автомата, расписную ложку за голенищем, а вот имени так и не спросила, некогда было… Выйдя на шлях, укатанный машинами и людьми, солдат снял с плеча поклажу, поцеловал в щеку Андрейку и передал Гале.

— Как вас и благодарить… — начала Поночивна, но боец уже был на обочине:

— Вырастут — вот и благодарность.

— Хай пули минуют тебя, братик!

Огляделась Поночивна и не поверила своим глазам. Да неужто она дома и занесенные снегом за выгоном хатки — это Микуличи? За тем самым выгоном, где немцы людей в колонну сбили, чтоб за тридевять земель угнать. От радости не чуяла ни холоду, ни голоду, здоровалась с каждой былинкой, с каждой вербой, как с родной. Говорила со шляхом, говорила с полями, плакала счастливыми слезами и рассказывала, что пришлось пережить.

— Ну вот, сыночки, мы и дома, — заплакала Поночивна. — Будем жить и батька дожидаться…

Подошли к хате, а в хате ни дверей, ни окон, ни подушечки, ни дерюжечки — одни стены.

А стены — как в кузнице.

Черные.

Разложила Галя посреди двора костер, малышню посадила у огня, а сама с Сашком — на гору, где немцы блиндажей настроили. Блиндажи — как дома, немцы зимовать в них собирались. Нашла свои двери, принесла и навесила. Окна заложила кирпичом — весной сорок первого Данило привез, собирался печь перекладывать. Замесила глины, обмазала, чтобы не было ни щелочки. Была у Поночивны картинка, нарисованная на стекле: девушка и парень стоят возле криницы — такая славная картинка. Жаль было, а что поделаешь, надо хоть клочок неба в хату пустить. Счистила быстренько краску, а чистое стекло вмуровала в кирпичи над печью. Забежала в хату — стекло так и сияет, будто и впрямь из сини небесной вырезано. Туда-сюда крутанулась, печь разожгла — живой дух пошел. Дети на печь залезли, жмутся, ждут тепла. Вот и потеплела печка.

Теперь можно жить — горя не знать.

Сладкие бураки спеклись на огне. Нарезала кружочками, по ломтю солдатского хлеба дала, и себе отломила кусочек. Засветила коптилку, на комин[18] поставила, печь рядном занавесила — по выстывшей хате еще холод гулял. И уселись все на теплый припечек вечерять. Смотрела Галя на детей своих, и сердце радовалось. Неужто она народила их и выходила? Если бы еще не ухало в степи, где-то за Пручаями, да еще бы Данило на порог ступил — другого счастья не надо.

Не почувствовали, как и заснули, — измучились за день и Галя и дети.

Сладко спалось им в своей хате.

Наутро принялась Поночивна в хате белить. Черные, ободранные стены покоя ей не давали. Наибольшие дыры позамазывала, стерла тряпкой копоть. Ничего так не любила из домашней работы, как стены и печь белить. Словно картину рисовала. Пока стены еще мокрые — картина вроде бы немая. А как стали подсыхать — заговорила картина, да все о радостном, хорошем. Стояла хата с закрытыми глазами, а теперь раскрыла их широко и заулыбалась. И Галя с ней.

Прослышали в селе, что Поночивна с детьми вернулась, — двери не закрываются. Кто ведро картошки несет, кто — коржик да кринку гороха. И каждый рассказывает, как от неволи немецкой, от смерти и себя и детей спас. Многие в оврагах, в глинищах наших дождались. Человек двадцать в погребе, закиданном сверху перегноем, прятались, немцы так их и не нашли. Намучились люди, на свет чуть живые вылезли, едва только гул боя заслышали.

Рассказала и Галя о своих муках. Самой даже не верилось, что такое с ней было. Вспомнила и дядьку с дядиной, как те выгнали ее с детьми в ночь, в непогоду, а ей и говорят:

— Нет уже твоих дядьки и дядины, Галя. Завалило со всем ихним добром. Немцы бомбили переправу, круча и стронулась…

Вспомнила Поночивна, как проклинала их, — и испугалась. Будто накликала.

А тут и Гутиха подошла. Обнялись с Галей как родные. Расспросила Поночивна про Маркияна, а Гутиха — про Данилу. Ни о том, ни о другом ни слуху ни духу. Потом Гутиха и говорит:

— Надо, Галя, браться колхоз поднимать. Люди понемногу в село возвращаются, пора о завтрашнем дне думать. Бери первую бригаду и хозяйничай…

— Какой там из меня бригадир?..

— Мужики когда еще вернутся, а жить надо. Никто за нас жизнь строить не будет.

Оно и впрямь так, подумала Галя. Не сразу война кончится и мужья домой воротятся. Сыта земля железом, надо зерном ее засевать.

Вернулась Галя в хату, а посреди хаты ведро с порохом стоит, желтым таким, на вермишель похожим, и дети с кресалом сидят вокруг ведра. Как увидела это Галя, вся обмерла. Губами шевелит, а сказать ничего не может. Схватила ведро и из хаты, к пруду. Сашко следом:

— Не высыпай, мама, я не для баловства, я кресало такое придумал, что чиркнешь разок — и огонь, и спичек не надо. А где мы их возьмем?