Земля под копытами

Избегая поселков и больших сел, он побрел на север. Люду по дорогам шло множество, никому он не бросался в глаза. Сам не отдавая себе в том отчета, Степан держался дороги вдоль Днепра, и по всему выходило, что родных мест не минуешь. Сознавал, что только здесь и таится для него опасность, просыпался по ночам от кошмаров. Снилось, что его узнают, люди показывали на Конюша пальцами, бежали следом, а он пытался удрать, и тут ноги наливались свинцом, увязали по колени в землю, будто сама земля ловила его.

И все же тянуло его в эти места, ох как тянуло! Больше всего хотелось разведать, что с Лизой и с сыном, но надежды отыскать их не было. Лиза не для того бежала от него, чтоб в Микуличи возвращаться — жена старосты с сыном старосты… Подалась куда-нибудь, куда глаза глядят: молодая, работящая — пристроится, теперь руки везде нужны. Начнет все сначала. Но не только Лиза и сын были причиной того, что он шел в Микуличи. Хотелось еще раз ступить на землю, где жизнь прошла, запомнить, унести с собой в дальние страны дом свой, улицу, горы, все-все — попрощаться с ними на веки вечные. И только после этого бежать. Ему еще лет тридцать, а то и сорок отпущено, род Конюшей живучий.

И захотелось вдруг ему жить бесконечно долго. Чтоб всех на свете пережить — и старых и малых.

Не доходя до Сиволожи, Шуляк свернул и пошел полем мимо села. В Сиволожи его могли узнать. Переночевал в скирде и еще день таился в овраге.

Он входил в Микуличи, как в ледяную воду — сердце чуть не выскакивало из груди от страха и волнения. Хорошо хоть немцы псов перестреляли в селе. Только снег громко скрипел под ногами. Редко в какой хате светились огоньки, но хат было много, как и прежде; одна к одной, вдоль всей Пшенички и Баламутовки — и так до самого Днепра! Палили немцы их, палили, да мало, видать. А может, хаты что грибы: чем больше рвешь, тем гуще из грибницы растут? Душно стало от таких мыслей, а никуда от них не денешься.

В хате Поночивны теплело одно-единственное оконце. Как глазок из ночи. Сами ноги понесли Шуляка к Галиному жилью. Прилип лицом к шибке, мог бы — головой нырнул в лунку оконца. Галя Поночивна сидела на лежанке, в белой сорочке, с распущенными волосами. Меньший сын спал, свернувшись возле матери калачиком, а старший читал на печи, под коптилкой, только светлочубую головку его и видно было из-за трубы. Степана дрожь проняла: чего бы только не отдал, чтоб хоть один вечер вот так посидеть, в окружении детей, и чтоб лечь спать, не боясь завтрашнего дня.

За что Гальке такое счастье? От зависти в глазах потемнело. Ничего больше не видел, кроме Галиного лица, склоненного к ребенку, нежного и строгого одновременно, иконописного лица. Если бы не выкинул пистолет, когда большевики подходили, нажал бы на гашетку обеими руками и всадил в это лицо все пули, что есть на свете, — так завидовал Гале и ненавидел ее в эту минуту. Галя подняла голову, и Шуляк отшатнулся от шибки как от огня. Наверное, Галя услышала, как скрипнул снег, потому что задула коптилку. Он кинулся за угол хаты и поскакал, как заяц, в осоку под ручьем.

А на горе светился его дом!

На какую-то секунду он поверил: Лиза с ребенком вернулась в их дом; на крюке качается люлька, сын распеленался, сучит ножками и бормочет что-то, глядя на лампочку. Лиза шьет ребенку сорочку и прислушивается к тишине за окном — не стукнет ли в шибку ее Степан. А что — спрятала бы, прожил с годик на горище[19] или в погребе, выходил бы только по ночам, пока призабудется все, люди отходчивы, простят — и живи, Степан Конюша. Но нет — такого быть не могло. И все же, когда крадучись пробирался задворками к глухой стене своего бывшего дома, перед глазами стояла все та же картина: Лиза, склонившаяся над сыном, и ноги дрожали в коленях.

Вжался спиной в стену, осторожно заглянул в верхнюю шибку окна. Перезрелые девки, которые невестились еще до войны, и зеленушки, вытянувшиеся, как трава на лугу, в эти уже военные годы, сидели на лавках вдоль стен и пели, а несколько пар танцевали. Безусые парубки неумело и отчаянно вертели девчат вокруг себя и топали об пол бахилами и тяжелыми солдатскими ботинками, аж гудели дубовые пятидесятки. Сидя в сторонке, самозабвенно покачивал перевязанной ногой солдат с костылями.

Ой, дуб, дуб, дуба,
Ой, дівчина ж моя люба.
В тебе чортова губа,
Набрехала на мене,
Що я ходив до тебе.
А я богом побожуся,
Сім раз ходив — не боюся.
Подарив я їй каблучку[20]

,На її біленьку ручку.
Ой, дівчино ж, люблю тебе,
Не їж хліба, візьму тебе.
Не їж хліба, не пий води,
Візьму тебе для пригоди.