Земля под копытами

Признаться, до этого меня никогда не привлекал мир, начинавшийся за порогом приемной директора. В конторе у меня был свой собственный микромир: чертежная доска, письменный стол и еще мое окно, за которым, свидетельствуя течение времени, сменяли друг друга, словно на экране телевизора, времена года. На подоконнике стояли кактусы; я любил их. Об этом знали наши женщины и дарили мне кактусы в дни рождения. С администрацией конторы, когда дело касалось отпуска, командировки, производственных вопросов, я общался через заведующего отделом. Во время общих собраний, которые всегда казались мне слишком долгими я мог лениво-добродушно, шепотом (на ухо Петру Харлану) иронизировать над конторским начальством. В такие минуты лицо Петра каменело, глаза его застывали на директоре или заместителе, и я чувствовал, как он отодвигается от меня, демонстрируя свою непричастность к моей иронии. Эти перемены в нем меня веселили. Правда, мне нравилась секретарша директора. Не то чтобы нравилась, а как-то странно волновала. Я любил, когда она во время собрания появлялась в дверях приемной, словно в церковном алтаре, и сходила вниз, чтобы прошептать на ухо Георгию Васильевичу о срочном звонке из управления. Она уверенно ступала по лестнице, даже не делая вида, что пытается приглушить своевольный перестук каблучков. Точно так же торжественно и невозмутимо поднималась она по ступенькам и исчезала за дверью приемной, оставив после себя тонкий запах французских духов. «О синтетическая богиня двадцатого века! Я ревную вас к нашему директору. Какое счастье — иметь красивую секретаршу! Никогда не стремился на административную работу, она вредна для здоровья, но, когда вижу вас, начинаю завидовать дорогому Георгию Васильевичу…» — такой монолог из канцелярской мелодрамы произнес я однажды за ресторанным столиком — мы отмечали день рождения Петра. Секретарша загадочно улыбнулась в ответ.

Но все это, конечно, шутка, не больше. В действительности же я и пальцем не пошевелил, чтобы сблизиться с секретаршей директора или продвинуться по должности. Как-то я шутя сказал Петру Харлану (в конторе как раз заговорили о пенсионном возрасте заведующего нашим отделом), что стоит мне лишь захотеть — и я занял бы место зава, а там и выше, выше, до самого управления или министерства — руководство конторы обо мне хорошего мнения, все дело лишь в моем желании. Но нет, я доволен, я счастлив, я никуда не рвусь… Харлан саркастически рассмеялся:

— Знаешь, кто ты, Андрей? Ты из тех стихоплетов, которые всю жизнь втайне от мира портят чернила и бумагу, но никому, ни за что не покажут своих опусов. Ты даже от самого себя таишься.

— Зато ты у нас поэт! — рассердился я, хотя вообще сержусь редко, и надо очень глубоко меня пырнуть, чтобы я вспыхнул. — Боян! Жаль, что никто не записывает твоих устных поэм про министерских уборщиц!

Петро страх как любил болтать про начальство, он знал все про всех в управлении и министерстве, которому подчинялась наша контора: кто с кем дружит, кто с кем земляки или даже знакомые, у кого есть перспектива роста по службе…

— Можешь записать: ты пока что вне игры, и хоть лопни, а дальше своего стола у окна не прыгнешь. Пока что, — многозначительно повторил он.

— На роль в твоем театре я никогда не претендовал, будь уверен!

— А я как раз и не уверен.

— Ну, себя-то я немного знаю!

— Немного… — утвердительно кивнул Петро. Он любил делать вид, будто знает то, чего другие не знают, и меня это раздражало.

— У тебя не голова, а холодная кибернетическая машина! — Я и вправду злился в ту минуту. Было неуютно под его острым, насмешливым взглядом. — Разве ты живешь? Ты играешь людьми, как шахматными фигурами.

— А ты всю жизнь играешь в поддавки, но когда-нибудь это тебе осточертеет…

Я и вправду любил поддавки: это гениальная игра, антиигра — побеждает тот, кто проиграет. Любил до вчерашнего дня…

Когда я с папкой Петра под мышкой вошел в приемную, секретарша директора печатала на машинке. Ничего от богини в ней не было — будничная, посредственная, глаза красные от слез. Я на миг смежил веки: ненужные эмоции. Когда я вновь взглянул на секретаршу, она меня уже не интересовала — такими глазами я смотрел на стол, на графин с водой, на приземистый сейф. Секретарша достала из ящика пачку бумаг, не поднимая головы, протянула ее мне:

— Для Георгия Васильевича — из управления.

Шишига (я с холодным интересом следил за собой) важно кивнул, взял бумаги и вошел в кабинет директора. Навстречу радостно сверкнули широкие окна, обрамленные шелковыми занавесками, надувавшимися у открытых форточек, словно паруса. Кабинет плыл по небу, у Шишиги приятно затуманилось в голове. Было много света, простора, небес — и ни малейшего намека на смерть. Никто не умирал у дверей приемной: не было ни «Скорой», увезшей бездыханного Харлана, неудачно упавшего на лестнице, ни милиции, ни плачущих женщин, — смерти не существует, мы меняем оболочку тела, как одежду… Мысли были необычные, но удивляться им не было времени: не прозевать бы директора. Тот почему-то опаздывал.