Земля под копытами

— Тебе, Шишига, легко живется: плюешь в потолок, и только одно желание — лишь бы на тебя не упало. Я же стараюсь самого себя обогнать. А ночью задумаюсь — и душа зайдется, как руки на морозе: сегодня жив — завтра злой случай, камень с крыши упадет или сосулька зимой, или поскользнешься — и все, и тебя нет, и покатишься по мостовой, как шляпа по площади, и все твое погибло, пропало на веки вечные, и уже никогда не вернется, а сколько энергии, нервов стоила каждая ступенька вверх…

За квартал от дома Харлана Андрей рассчитался и пошел пешком: не годится подъезжать к дому, где покойник, на машине. Листья тополя шуршали под ногами. Пахло дынями, яблоками, виноградом, полем, а тот, который так любил все земное, лежит в гробу и вот-вот станет землей…

Посредине комнаты стоял гроб с телом покойного. У гроба сидели пакульские тетки Харлана. Кроме них, у него не было родственников. Андрей тяжело шагнул в комнату, положил георгины. Петро лежал как живой: характерные для уроженца Полесья скулы, узкая прорезь глаз, выпуклые надбровья… Шишига спрятал лицо в ладони, отошел к окну. Он еще не плакал — смотрел сквозь пальцы вниз, на улицу. Улица была пуста, а уже час дня (краем глаза, из-под ладони он взглянул на циферблат). Вдруг сердце Шишиги забилось сильнее: черная «Волга» стрелой промчалась мимо дома, а через минуту на противоположной стороне улицы появилась тучная фигура Георгия Васильевича. Он тоже вышел из машины не у самого дома, а немного поодаль. Директор переходил улицу на зеленый глаз светофора — элегантно-печальный в темной паре, черных туфлях и белоснежной сорочке. Плечи печально опущены, в руках — пышные вишневые георгины. В эту минуту Андрей почти любил директора.

Шишига стоял у гроба, когда толпа в коридоре расступилась и в комнату вошел Георгий Васильевич. Его ласковые глаза остановились на Петровом лице. Он тяжело вздохнул и положил цветы на грудь покойного, где уже лежали георгины Андрея. Теперь Шишига не сдерживал себя: его скорбь по товарищу прорвалась в беспомощных рыданиях. Рука Георгия Васильевича легла ему на плечо, Шишига зарыдал еще неутешнее, а голову склонил на грудь директора. От одежды Георгия Васильевича нежно пахло. Так они стояли, скорбящие и безутешные, над гробом Петра Харлана, а вдоль стен и в коридоре утирали заплаканные глаза коллеги — конторская масса.

Петро Харлан был не из тех людей, которые торопятся мысли свои увековечить на бумаге. Он спешил жить, а писать — это разве что потом, когда не будет сил жить и побеждать. Для Харлана важен был лишь день нынешний. Что успеет, пока ходит по земле, то и его. Нет будущего, нет и прошлого, реален лишь сегодняшний день — он с гордостью называл себя реалистом.

Однако Петро Харлан иногда отступал от своих жизненных принципов. Шишига, оставшись на ночь у гроба с его телом, (коллеги понемногу разошлись по домам, тетки дремали на диване), перебирал бумаги Харлана. У каждого человека время от времени возникает потребность заглянуть в свою душу. Видимо, в такие минуты Харлан и открывал блокнот, на обложке которого большими буквами написал: «Сжечь!!!» Еще и нарисовал череп, как на трансформаторных будках с высоким напряжением. Почерк Петра — четкий, каллиграфический, каждая буква словно солдат в строю, читать было легко. Харлан записывал в блокнотике преимущественно сны, а может, видения, потому что снами в полном понимании этого слова эти кошмарно-фантастические картины назвать было нельзя. Записывал скупо, отрывками, для памяти.

На первой странице блокнота было написано: «Снилось: меня везут в автомашине по небу, звезды под колесами, а по бокам — эскорт, черти на мотоциклах, рожки у них — из люминесцентных ламп, холодно светятся. Впереди что-то непроглядно-черное, словно грозовая туча, она вот-вот нас поглотит. Проснулся в ужасе. Вспомнилось, как, собирая грибы в пакульском лесу, однажды подумал: продал бы душу дьяволу на все века, лишь бы достичь, пока жив, всего, чего жажду! Допустим, подписи кровью на пергаменте — средневековые сказочки, но подобные мысли, может, уж и есть сама сделка с мифическим чертом? Я, реалист, и эта мистика? Смешно. Но на душе время от времени скребет…» Андрей дошел до этого места и улыбнулся, хотя рядом стоял гроб и за окном — ночь. Ему, Шишиге, до сих пор сны снились легкие, приятные, комфортабельные: вдруг он — за рулем «Волги», машина не катит — летит, сиденья мягкие, застланные мехом, тонешь в них, ощущая невесомость и власть над пространством…