Земля под копытами

Шишига метнулся на улицу. Он едва успел одернуть пиджак, поправить галстук и изобразить на лице грустновато-приветливую улыбку, как зашуршали шины, к дому подкатила «Лада». За рулем сидела дочь директора — Виктория. Шишига не раз видел из окна, как Петро встречал Георгия Васильевича, и представлял потом в лицах, как это происходит: когда Петро был в хорошем настроении, он разрешал иронизировать над собой. Теперь Шишига лишь повторял заученные движения покойного товарища. На какое-то мгновение Андрею показалось, что он сейчас лишь игрушка, марионетка, управляемая таинственной рукой, но усилием воли поборол это неприятное ощущение. Еще не замерли колеса, а он уже взялся за ручку дверцы и почтительно открыл ее. Георгий Васильевич легко ступил на тротуар, подал Андрею руку.

Я осторожно вобрал в свою ладонь мягкие пальцы директора…

Шишига надел серый костюм, который носил в будни (не на парад ведь собрался и не в театр), но внезапно подумал, что директор, конечно же, приедет в черной паре — сорочка белая, вид торжественно-печальный, само воплощение траура. Андрей поспешно переоделся в темный костюм и стал еще больше похож на Харлана. Отошел от зеркала: сходство опечалило — Петро ведь мертв…

У калитки заметил вишнево-красные, прихваченные осенними заморозками георгины. Вдруг представил себя: еще довольно молодой, красивый мужчина, прилично одет, цветы в руках. Георгины уже цвели, когда к Андрею в последний раз приезжал Харлан. В этот свой приезд он рассказал Шишиге о случае со шляпой.

— Помнишь площадь в Мрине? Поле, выстланное брусчаткой… Так вот, я был еще мелким клерком, но гордыни хватило бы и на крупного — это уже потом научился я трижды за день линять. А тогда ходил в темном плаще и в такой же шляпе с широкими полями. Был уверен, что все в Мрине знают меня в лицо и при встрече со мной едва ли не перестают дышать от почтительности. Как-то ветреным днем, когда переходил площадь, ветер сорвал с меня шляпу и покатил ее по брусчатке. Я сделал несколько торопливых шагов, нагнулся, но шляпа покатилась дальше. Я пылал от стыда и уязвленной гордости. Казалось, что все, что сейчас на площади, да что там на площади, — все горожане смотрят на меня и смеются. Несколько раз я мелкими перебежками, чтобы не бросалось в глаза, догонял шляпу, но напрасно: ее катило по площади, словно колесо. Это было ужасно, впрочем, тебе не понять. С того дня я возненавидел Мрин и начал рваться в Киев. В городе, который видел меня смешным, я уже не чувствовал себя победителем, а иначе — зачем жить? Столько лет прошло, я давно в столице, но страх остался, мне даже порой снится: снова голая площадь, ветер, люди вокруг, а я семеню вдогонку за шляпой… Ты, Шишига, не пишешь романов в свободное от работы время? Могу продать сцену — впечатляет, правда? Нет, лучше не для романа, а как начало модернового кино. Впрочем, выйду на пенсию — сам стану писать. Воспоминания. Вот и коплю эффектные эпизоды. Уже есть и название будущего творения: «Мой путь на вершины». В конце книги будет написано: «Пакуль — Мрин — Киев». А может, «Пакуль — Мрин — Киев — Москва»? (Тут Харлан засмеялся, — никто так не смеялся, как он: будто быстро-быстро вбивал гвоздики в дерево.) Ты в детстве видел фильм по роману Мопассана «Милый друг»? Если и видел, то давно забыл. А я не забыл и никогда не забуду. Его нужно было видеть, как я, — в Пакуле, безнадзорным сиротой: представь себе темные пакульские хаты, утопающие в грязи улицы, тесная хижина из лозы возле леса, печь, что дымит, вечно больные тетки, и вдруг на экране сельского клуба — парижские дворцы, женщины в роскошных туалетах, лоск, пышность, веселье, и все это завоевывает для себя молодой, энергичный плебей вроде меня. А может, подумалось мне, я из другой эпохи, припоздал родиться? Где-то какой-то ангел-канцелярист, посылая меня на землю, ошибся на столетие?

Он любил говорить о себе, однако даже я не знал доподлинно, когда Харлан шутит, а когда говорит всерьез.

Я спилил пилочкой для ногтей три георгина, посмотрел на часы. До несчастья с Харланом я никогда не торопился, и удивлялся людям, которые вечно куда-то спешили. «Тише едешь — дальше будешь». Было уже половина первого, а из Голосиевки на Нивки добираться почти час. «Нужно ловить такси…» — подумал я. Машина оказалась за углом, словно прибыла по моему заказу. Я сел в такси и жестко — так разговаривал с таксистами Петро — назвал улицу…

Я всегда был уверен: Петро рожден не для того чтобы падать. И вот горькая насмешка судьбы: так любить жизнь, так стремиться к победам — и совсем молодым лечь в гроб. Впрочем, Харлан всегда боялся внезапной смерти. И даже не смерти как небытия (меня не будет, я не буду жить, я не буду ничего чувствовать, любоваться и т. д.), а смерти как неспособности к действию, к движению: