Земля под копытами

Коллеги до сих пор считали меня человеком инертным, который аккуратно выполняет свои обязанности, и наплевать ему на все остальное. Я признавал авторитеты как необходимость. Как-то, подвыпив, говорил Петру и Великому Механику: я, Шишига, милостиво соглашаюсь во имя собственного покоя играть в поддавки, уступать всем и каждому, быть незаметным. И это я говорил искренне. Но когда Харлан торжественно открывал дверь приемной и выразительно, немного заговорщически поглядывал на нас — мол, будьте настороже, директор грядет, — меня охватывало почти необоримое желание вскочить и вытянуться у своего стола. Я все-таки поднимался с места, когда директор проплывал мимо меня: спешил к чертежной доске, или лихорадочно искал в карманах авторучку, или делал вид, что стоя мне удобнее работать. И делал это не для директора — мне было неважно, замечает ли он мою старательность, просто не мог иначе…

Но с тех пор как я взял из рук мертвого Петра Харлана папку, я уже не боялся Георгия Васильевича — я любил его.

Любил его кабинет, его машину, лестницу, по которой он поднимается каждое утро, любил его дочку Викторию, которая иногда подвозила отца на собственной «Ладе».

В первое же утро после смерти Петра Харлана, когда директор выходил из машины, я вежливо поклонился Виктории, — глаза мои излучали дерзкое желание ездить в этой комфортабельной машине и любить дочку директора. Виктория, машина и Георгий Васильевич — раздельно они для меня уже не существовали. Наверное, дерзость моя испугала девушку — Виктория натянуто улыбнулась и нажала на педаль газа. В следующую минуту машина исчезла за углом.

Я почтительно ступал по лестнице вслед за Георгием Васильевичем, но жил еще этим воспоминанием: словно в ленту черно-белого фильма моей жизни нечаянно, при монтаже, попало несколько кадров, снятых в цвете.

— Впрочем, это уже дело «интеллигентствующих неврастеников» — анализировать собственную душу.

Петро Харлан не раз говорил, что в двадцатом веке нужно анализировать ситуацию, а не душу.

Я вошел в кабинет следом за Георгием Васильевичем и остановился в растерянности. Разум подсказывал, что я должен изображать деловитого, задумчивого, измученного работой сотрудника, иначе для чего я тут? Но чем заняться? «Тащить плуг и дурак сможет, а делать вид, что тащишь десять, сто плугов, для этого великий талант нужен», — умствовал Харлан. Мне казалось, будто весь он состоит из пружин, а к подошвам его ног прикреплены колесики. И не только мне. Многие были уверены, что Харлан держит на своих плечах чуть ли не всю контору. А на самом деле — чем он занимался целые дни? Изображал ужасно занятого человека.

Я задумчиво нахмурил лоб, раскрыл папку и вперил взгляд в бороздки на искусственной коже — папка была пуста. Между тем лихорадочно думал, сказать или не сказать директору о смерти Петра.

Георгий Васильевич уселся за стол и произнес, уставившись в бумаги:

— Передай секретарше, пусть соединит меня с Дмитрием Семеновичем.

Я выскользнул из кабинета, осторожно прикрыв за собой дверь. Холодными глазами посмотрел мимо секретарши — на телефон:

— Соедините директора с Дмитрием Семеновичем.

Я был при деле.

А печальную весть — о смерти Петра Харлана — пусть приносят директору другие.

Секретарша смерила меня насмешливым взглядом. Мне стало не по себе. «Напрасно я так — нужно мягче. Плохо иметь врагами женщин, — подумал запоздало. — И этой пустышке, наверно, директор симпатизирует. Ничего серьезного, но так, легонький, приятный и безопасный для обоих флиртик в рабочее время…» Внезапно захотелось недавнего спокойного существования, как хочется домой после утомительного путешествия. А ведь не прошло и часа, как я взял из рук мертвого Петра папку. Казалось, это было уже бог знает когда.

Я немного потоптался у двери, чтобы не мешать разговору директора, затем вновь ступил в кабинет, словно в холодную воду. Однако Георгий Васильевич уже ждал меня:

— Отвезете Дмитрию Семеновичу чертежи, — кивнул на бумаги, лежавшие на краю стола. — И занимайтесь своим делом.

Бедняга, он все еще не знал о гибели Петра!

Я взял чертежи и быстро, но осторожно, помня о падении Харлана, сбежал по лестнице на улицу. Машина директора стояла у крыльца. Лишь теперь подумал, что не знаю, кто такой Дмитрий Семенович, и стал вспоминать рассказы Харлана про начальство из управления. Тогда я мало к ним прислушивался! Но отступать нельзя. Сев в машину, разлегся на подушках и сказал басовито, почти Петровым голосом:

— К Дмитрию Семеновичу. Скоренько.

Машина рванула, и улица покорно поплыла навстречу, будто на экране панорамного кино. «Видели бы сейчас меня мои — и мать и отчим…»