Земля под копытами

В баре лежала коробка сигарет и зажигалка. Я жадно закурил, вдохнул табачный дым, не спеша прошелся по комнате, трезвея, выбираясь из розового тумана. Повернул выключатель — под потолком вспыхнула люстра. Сумерки убаюкивают, яркий свет побуждает к действию. Тут впервые я окинул взглядом боковую стену комнаты. Она была разрисована под море: синие волны, казалось, подкатывали к ногам. В комнату вплывала соленая морская ширь, где-то там, на горизонте, белел треугольник парусника…

— Я тоже люблю море, — голос мой прозвучал взволнованно. — Море — это жизнь, это единый живой организм…

— Погоди, Андрей! — сказала Олена. — Хочешь, я покажу тебе море?

Взяла с секретера деревянную резную шкатулку, села на ковер у моих ног. Открыла шкатулку, достала стереоскоп и диапозитивы, поднесла его к моим глазам. Я увидел далекий мир, где заходило солнце, где море лежало утихомиренное и ласковое, а вдали розовели паруса спортивной яхты.

— Мы плавали на ней в открытом море. Капитана звали Ян, правда, красиво? Он был когда-то, очень давно, капитаном большого корабля. Теперь ему уже за семьдесят. Он курил трубку, как все капитаны. Месяц назад он написал мне: «Оленятка, яхту забрали ремонтировать, и у меня такое ощущение, что я умер…» Кроме него, на яхте был еще старый рыбак и девушка, его внучка. Мы с Прагнимаком в то лето отдыхали в санатории. Однажды Ян увидел меня одиноко сидевшую на берегу и сказал: «Поплывем с нами, вон наша яхта». — Олена сменила диапозитив, теперь на экране возникла палуба парусника, женщина с щеткой и ведром на палубе (лицо ее невозможно было рассмотреть), а поодаль стоял седой, однако еще стройный мужчина. — Это я на вахте, а это — Ян. Однажды вечером, когда мы остались на палубе одни, он сказал: «Оленка, если бы мне было лет сорок, я сделал бы тебя счастливой». — «Хорошо говорить это в семьдесят, — ответила я. — Это ни к чему не обязывает». — «Должно быть, так, — невесело согласился Ян. — Потому, наверное, я и говорю, что мне за семьдесят».

Она вновь сменила диапозитив, но я уже не смотрел на экран. Видел лишь золотистый пушок на шее, высокую Оленину грудь, и едва сдерживал внезапное желание. Ухватился вспотевшими руками за подлокотники кресла. Олена взглянула на меня снизу вверх и встревожилась: «Андрейчик…» Я задохнулся и почувствовал, что падаю в пропасть вместе с нею: мы опустились на ковер…

Затем пришла удивительная в такой момент трезвость. Я искал ее увлажненные, затуманившиеся глаза, а видел холодную улыбку Прагнимака, который брал из моих рук книгу, а я поднимался из-за стола, словно школьник. Мстительное торжество было для меня слаще любви, я смотрел на лицо Прагнимака и возвеличивался над ним, заместителем директора, потому что держал в своих руках его жену. Теперь я понимал, что сегодняшний вечер был необходим мне во имя завтрашнего утра, когда я буду встречать на аэродроме Прагнимака.

— Я не люблю запоздалого раскаяния и не жалею, что так случилось… — Олена отодвинулась от меня. — Наверно, так нужно. Но у меня такое ощущение, будто ты взял меня силой. Ты не умеешь любить, ты только берешь. Женщина это сразу чувствует. У тебя слишком много страсти, мне даже страшно с тобой. И для чего ты следишь за выражением моего лица? В этом есть что-то неприятное. Будто я животное, которое исследуют… Еще и искусал мне губы, а завтра появится Прагнимак, а послезавтра… послезавтра я должна быть красивой. — Она снова прижалась ко мне и вытерла ладонью мой лоб. — Ты такой живой…

Ничего более сладостного для меня не могла сказать Олена. Ко мне пришла ленивая, высокомерная снисходительность победителя:

— Твой Прагнимак живее всех в конторе.

— Его страсть — это его работа. Он мне говорит: «У нас с тобой, Оленка, уже лошадиный возраст, нужно изо всех сил тащить плуг, потому что через какой-то десяток лет придется оглядываться и мысленно мерить: а сколько ты вспахал за жизнь?» А я боюсь осени, я еще хочу жить, не только тащить плуг, у меня еще лето — скоропреходящее, бабье, но лето! Впрочем, для него и смолоду все это… ну, вот как мы… было стыдное. Таков уж он. Очень сельский, что ли. Думаешь, он на мне женился? Я его на себе женила. А он до сих пор краснеет и отворачивается, когда я раздеваюсь…

— Недостает воли к жизни, — повторил я где-то услышанную (уж не от Харлана ли?) фразу.