Земля под копытами

— Смешной ты, Андрейка, ну что ты знаешь о воле к жизни? Мой Прагнимак молоденьким закончил танковое училище и сразу же на фронт, командир танка — нам трудно это представить. Под Кировоградом танк загорелся. Илья успел выскочить, но его ранили, и он попал в плен. Он дважды бежал из лагеря. Первый раз после тифа, голова голая, язык во рту не поворачивается, глаза из орбит вылезают… За пять километров от фронта поймали, избили, и снова в лагерь. Через месяц они с хлопцами напали на конвоиров, обезоружили и ушли к своим. Потом он рядовым воевал, в пехоте. Еще и японской прихватил. Ты подумай — совсем юным такое пережить! Теперь в двадцать лет матери своих чад еще манной кашей кормят, а он с войны в двадцать вернулся: ни хаты — его село немцы сожгли, — ни профессии, одни раны. Его взяли на работу в бухгалтерию, он учебник раздобыл и за несколько ночей выучил, потом еще и коллег своих консультировал. Затем поступил на дневное отделение института — знания хотел получить, не только диплом. А ведь есть что-то нужно — сколько он в ту пору вагонов разгрузил! А ты говоришь — воля к жизни… Теоретики мы с тобой, Андрейка, что мы видели, что мы знаем!

Она еще лежала в моих объятиях, но я уже терял власть над нею, я это чувствовал. Иметь женщину — это нечто большее, чем пробыть с ней какой-то час в одной постели. Я допустил ошибку: оскорбил Прагнимака, — и в Олене проснулось то, что было усыплено буднями семейной жизни.

— Поедем, Оленка, завтра в лес. — Я был ласковым, словно кошка, я линял (который раз за сегодня?), я плел паутину вокруг мухи, которая вдруг встрепенулась. — Город меня уже доконал. Хочу подышать осенью, хочу видеть тебя среди золотых сосен…

Лирик! Будто я всю жизнь только и делал, что читал стихи. Как-то я встретился с Петром Харланом в библиотеке. На его столике лежало десятка два сборничков стихов. «Для чего тебе это?» — удивился я. «Вооружаюсь знанием современной поэзии, пригодится», — засмеялся Харлан.

— Только видеть? — Я не знал, чего больше в голосе Олены: игры, иронии или печали.

— Я по-настоящему люблю тебя. Или, думаешь, не нашел бы с кем спать? — грубо сказал я и отвернулся от Олены, нащупывая на столике сигареты.

— А разве нашел бы такую красивую? — Олена положила голову мне на плечо. — Правда, я все еще красивая? Ну, скажи, скажи…

— Красивая… — ответил я, подумав, что было бы хорошо, если б в эту минуту глаза мои увлажнились от чувств.

Пробило одиннадцать, пора было домой. «Пока метро работает», — оправдывался я перед Оленой, торопливо собираясь, хотя мог бы остаться здесь до утра. Однако что-то неотступно тянуло меня на Нивки, в Харланову квартиру. Олена метнулась на кухню — захотела угостить меня цейлонским чаем. Я заглянул в комнату Прагнимака. Мне давно не терпелось это сделать, но не хотел настораживать хозяйку. Чтобы завтра чувствовать себя рядом с заместителем директора независимо, я должен знать о нем как можно больше. Отбыв рабочие часы, мы прячемся, как в панцирь, в наши квартиры, которые со временем делаются чем-то неуловимо похожими на нас самих. Жилье человека может многое сказать о нем тому, кто умеет смотреть и слушать. До смерти Харлана я мечтал иметь квартиру на тихой зеленой улице, обязательно с просторным балконом. Мысленно я уже покупал в комиссионном мебельном магазине кресло-качалку, а полкомнаты собирался застелить большим пушистым ковром, мать когда-то обещала подарить мне на новоселье. Придя с работы, я снимал бы с себя одежду, смывал под душем пыль рабочего дня, людских разговоров, взглядов и прикосновений, облачался бы в роскошный халат, ложился посреди комнаты на ковер и включал цветной телевизор с дистанционным управлением…

Комната Прагнимака была узка и длинна. В ней не хватало главного: комфорта и уюта. Письменный стол (из самых дешевых), на краю стола — кипа газет, под стеклом календарь, колонка телефонных номеров конторы и управления и фотография сына. Возле стола скромный книжный шкаф, тоже отечественного производства, с томами энциклопедии и справочниками. У стены поблескивала железная кровать — точно такая ржавела у нас в саду, в моем далеким детстве, под яблоней. Посреди комнаты торчала чертежная доска с листом ватмана. Над письменным столом висел портрет старика с суровыми глазами — во много раз увеличенная фотография.

— Это его дед, — тихо произнесла за моей спиной Олена. — Илья своего деда почти не помнит, но любит. Хотя я не понимаю, как можно любить тех, кого ты почти не знал, давно умерших?

— Ты несправедлива, — вырвалось у меня. — Есть люди, которые не умирают. Лишь меняют телесную оболочку.