Земля под копытами

— У Ильи и вправду есть многое от деда. Дед тоже знал в жизни только одни обязанности. А дома у него была лишь вот эта железная кровать, которая перешла в наследство к матери Прагнимака, когда дед погиб. Хотя мог иметь все, что душа пожелает, даже в те времена. Дед приходился Прагнимаку двоюродным, жил одиноко, даже не собрался со временем, чтобы жениться и заиметь своих детей: революция, гражданская, первые пятилетки, коллективизация… Как-то в гневе я сказала Прагнимаку, что его дед жил не в реальном мире, а выдумывал и жизнь и людей. Прагнимак обиделся: мой дед, сказал он, не заигрывал с реальностью, а конструировал реальность, как я теперь конструирую машины. Понимаешь, жизнь любит гибких, а Прагнимак, как и его дед, внутренне не способен на компромиссы. Я над ним часто посмеиваюсь, как над ребенком, но и восхищаюсь им. В институте, где Илья работал раньше, выдвинули его на заместителя директора. Месяц проработал и вернулся в отдел — характер не тот. Нужно побелить стены — ни одна организация не берется, а «левакам» он не хочет государственную копейку переплачивать. Протекла как-то крыша в институте. Директор ему говорит: «Договоритесь с хлопцами, пусть машину смолы на чердак накачают, и течь не будет». — «А как же я рассчитаюсь?» — «Человека на две недели на работу оформите — вот и рассчитаетесь». — «Нет, так не могу, это обман». Директору в конце концов надоело, и он сам с «леваками» договорился. Тогда Илья идет к директору: «Вы поступили нечестно, так нельзя, это нарушение закона…» — и заявление на стол. Не думай, что он уж такой теленок, он честолюбив и хотел бы быть на видном месте, потому что считает, что чем выше стоит человек, тем больше у него возможностей делать доброе дело, но совестью своей ни в чем не поступится, даже в малом. А ты поступился бы, Андрейка?

— А может, мне нечем поступиться? — улыбнулся я и прикрыл ей глаз завитком ее волос.

Люди обычно маскируются ложью, Петро Харлан маскировался правдой.

Я спускался по лестнице, уверенный, что вечер прожил не зря. Теперь я знал достаточно, чтобы завтра не чувствовать себя слепым. Главное, я знал, что Виктория, дочка Георгия Васильевича, дружит с Оленой. Через три дня, в субботу, — день рождения Олены. Соберутся близкие знакомые, приедет Виктория. Олена меня пригласила. Что будет потом, я не задумывался. Потом будет жизнь. Глазное, как говорил Харлан, сесть в седло. Неожиданным, эффектным рывком. Приступом.

Я даже скрипнул зубами.

Такая холодная трезвость была непривычна, не давала покоя, и я стал думать о завтрашней поездке с Оленой в лес. Мы сядем в такси и покатим в Пущу-Водицу, будем ходить в сосновом лесу по хвое, мягко пружинящей под ногами, на солнечной поляне или в чаще, где медовый дух живицы и где Олена снова станет моей. Но до этого необходимо встретить Прагнимака на аэродроме, это мой первый экзамен на зрелость. У меня появилось весьма реальное ощущение себя завтрашнего: вот я выхожу из директорской машины, иду к аэровокзалу, предстаю перед Прагнимаком в своей новой роли, сдержанный, серьезный и почтительный, но без заискивания. Я чувствовал себя актером, готовящимся к премьере.

Я впервые очутился так поздно на Нивках — часы показывали половину первого. После залитого огнями людного Крещатика тут было пустынно и темно. Я побрел напрямик через дворы, вслед за одинокими прохожими, надеясь выйти на Ново-Гостомельское шоссе, а там уже отыскать свой дом. Но скоро фигуры прохожих растаяли во мгле. Я осмотрелся. Высились каменные тени домов, совершенно одинаковых, словно спичечные коробки или столы в нашей конторе. Я испугался, что проброжу в кирпичном лесу до утра, а мне завтра на работу… Я бежал вдоль шеренги домов, вдоль фронта, которым город наступал на поле. С поля тянуло влажной распаханной землей, тлением и чем-то острым, от чего я невольно щерился, а по спине ползли щекочущие мурашки, словно надевал на голое тело кожух. Поле звало, влекло к себе, и я не успел опомниться, как оставил предместье и нырнул в густеющую тьму; уже с поля я инстинктивно оглянулся и сквозь туман узнал свой дом и разглядел вверху оранжевый прямоугольник окна. Как предусмотрительно я оставил свет!

Я опрометью взбежал на пятый этаж, вошел в квартиру, разделся, кое-как приготовил постель, выключил свет и упал на тахту. Еще мелькнула мысль: завтра рано вставать, нужно завести будильник. Но в ту же минуту навалилось беспамятство, я заснул.

…Волк прыгнул с тахты, его длинное пружинистое тело проплыло над журнальным столиком и опустилось на ковер. Потом прыгнул еще раз, ударился грудью о дверь — она не поддалась. Волк оскалил зубы, роняя на ковер тягучую слюну, — глаза его загорелись холодным белым пламенем. Еще раз толкнул телом дверь, но напрасно. Волк поднялся на задние лапы, спина его выгнулась, и он стал люто царапать дверь. Потом, отчаявшись, прыгнул в сторону — когти звонко цокнули о паркет — и помчался по комнате, вдоль стен, перепрыгивая через стулья, стол, кресло, тумбу с телевизором, все быстрее, будто задался целью догнать самого себя…

Глава третья