Земля под копытами

Как вдохновляло меня и возвышало это многозначительное слово «мы», как бы объединяющее с Прагнимаком, с Георгием Васильевичем, с лидерами коллектива! Не мы — то есть коллектив, масса, а мы — помощник директора, заместитель директора, директор конторы и выше, выше! В голове моей туманилось.

— Возмущаться мы все умеем, — дохнул на меня холодом Прагнимак. — Но сегодня нужны не критиканство и эмоции, а деловые предложения. Возмущаться есть кому, а вот засучить рукава и взять веник и мокрую тряпку в руки, как видел я в одном фильме…

— Я теперь много над этим думаю. После обеда, с вашего разрешения, доложу детально. Не было времени набросать, сконденсировать мысли. Похороны выбили из колеи. Да вы, наверно, еще и не знаете о нашем горе? — Я сделал вид, будто только что вспомнил о смерти Харлана. — Петра Харлана нет в живых. На работе, можно сказать, сгорел. Бежал по лестнице, поскользнулся — и виском… Врачи из «Скорой» констатировали мгновенную смерть. На днях похоронили. — Я с ревнивым любопытством скосил глаза на заместителя директора, но он отвернулся к окну.

— Жаль парня, — после долгого молчания заговорил Прагнимак глухим голосом, в котором звучала искренняя боль. — С его энергией хороший плуг мог бы тащить на пользу людям, если б честно впрягся… — Снова умолк, достал сигарету, закурил. — А так — все логично. В жизни есть свои закономерности. Поскользнулся на лестнице… Жаль, что других его смерть ничему не научит. Кто очень любит ступени вверх, тот научится чему-то, только если сам поскользнется…

— На его место Георгий Васильевич назначил меня, — сказал я с вызовом и застыл, словно после первого выстрела на дуэли.

На эти мои слова заместитель директора никак не отреагировал, и мы промолчали до самого Киева.

Прагнимак сказал, что заедет домой. «По Олене соскучился…» — ехидно подумал Андрей, выходя из машины у конторы. Машина рванула. Прагнимак всегда торопился, это Георгий Васильевич наслаждался медленной ездой. Шишига заметил в окнах насмешливые лица своих коллег.

Итак, они уже заметили перемену. Неудивительно: еще совсем недавно он был такой инертный, тихий, не болел ни за одну из футбольных команд, анекдоты любил больше слушать, а не рассказывать, пить не пил, а если и выпивал рюмку-другую, то в одиночестве или с Харланом.

Он не ходил с ними в их шумные туристские походы, никогда не рвался на трибуну или в президиум. Он незаметно промолчал на комсомольских собраниях до двадцати восьми лет, порой разрешая себе легкую «кулуарную» иронию, и с облегчением выбыл из комсомола. Они спорили, даже ссорились меж собой из-за машин, конструкции узлов, технического решения, они считали себя творцами новой техники, нового, технологического века. И при этом напоминали Шишиге людей, которые играют с детским конструктором. Сам же он любил (только в рабочее время!) одно: чистый лист ватмана, который можно бездумно разрисовывать темными линиями. Он был лишь исполнитель, копиист, ибо отражал огонь чужой мысли, но делал это старательно и умело, его за это уважали и каждый квартал давали премии и отмечали в приказах директора. Он только добросовестно давал план, тогда как Великий Механик и ему подобные легко загорались, месяцами работали над новыми машинами, чтобы удивить мир, а план не выполнялся, потому что они находили все новые варианты и начинали сначала. А он никого не хотел удивлять, хотел лишь жить, получая каждый месяц свои сто тридцать рублей и поквартально премии, снимая дома вместе с одеждой конторские заботы и все мировые проблемы и забывая всех этих умников-разумников, этих болельщиков, поборников технического и всякого другого прогресса, которые сейчас припали ненавистными ему сочувственно-ироническими рожами к конторским окнам.

Шишига впервые подумал о своих коллегах так неприязненно и отчужденно. До сих пор он хотя и сторонился компании, но все же откровенно не противопоставлял себя людям. Тогда он плыл по течению, раскинув руки. А теперь бешено греб, рвался вперед, чтобы опередить вчерашних коллег, подняться над ними. И он должен немедленно надеть маску, чтобы не задевать их самолюбие. Но играть ему предстояло не бывшего Шишигу, а Петра Харлана. Они к Петру привыкли и многое прощали ему. Быть не собой, а им…

Я, беззаботно напевая, вошел в приемную. Секретарша разговаривала по телефону и сделала вид, что не заметила меня. Я подождал, пока она насытится болтовней, потом почтительно поздоровался и поцеловал ее худую, с длинными перламутровыми ногтями руку.

— Эта прическа вам так к лицу…

Секретарша недоверчиво улыбнулась.

Я вошел в пустой кабинет директора, закрыл за собой дверь и несколько минут стоял, закрыв глаза и тяжело дыша.