Зет

— Я не больно разбираюсь, что это за вампиры. Он сказал, если я соглашусь обделать одно дельце, то заработаю столько денег, сколько стоит сто литров крови по самой высокой цене. Я прямо глаза вытаращил. По правде говоря, доверия он мне не внушал. «Неужели тебе не нужны деньги, дружок?» — спросил он. Я кивнул, что нужны. «Ну, так вот, ты их заработаешь». Тогда он изложил вкратце, что от меня требуется: я, мол, должен убить какого-то караманлисовского депутата. И имя его он назвал.

— А каким способом убить?

— Этого он не сказал. Но я возразил, что люблю Караманлиса, он, дескать, молодчина и наш, македонец; возможно, он туговат на ухо, но глаз у него острый. Нашей деревне он помог сделать колодец и пообещал на будущий год провести электричество, если мы снова будем за него голосовать. Поэтому как могу я убить человека из нашего лагеря?

— А человека из другого лагеря ты мог бы убить?

— За всю свою жизнь я букашки не обидел. Я продаю свою кровь, и только. Вот газет я не читаю. Если бы умел читать да знал все новости, понял бы, для чего это ему надо. Сразу вник бы в суть дела.

— В суть какого дела?

— За дурака вы меня принимаете или сами вы дураки? Мы прикончили ихнего парня, а они хотят прикончить нашего. Я мог бы сказать тому очкарику, что он по ошибке постучал не в ту дверь, но предпочел с риском для жизни раскрыть до конца тайну. Я сделал вид, что согласен.

— Значит, не читая газет, ты все-таки разобрался в сути дела?

— Д не такой уж дурак... Потом он предложил мне сесть в его машину. Я сказал больничному сторожу, что зайду завтра. Мы доехали до улицы Аристотеля. Очкарик попросил меня подождать немного в машине, пока он подымется в контору к одному человеку, с которым должен меня свести. От нечего делать я смотрел в окно и вертел дверную ручку, как вдруг случайно нажал какую-то кнопку, и стекло само собой опустилось. Я прямо ошалел: ну и роскошная машина. Когда я высунул голову из окна и оглядел улицу, то увидел, что огромная вывеска ЭДА закрывает собой целый балкон. Тут я струхнул. Охота была наживать неприятности! Коммунисты крышками от консервных банок зарезали в деревне двух моих двоюродных братьев. А я человек бедный, но честный. Я понял, что это и есть та самая, с позволения сказать, контора, о которой сказал мне очкарик, и, открыв дверцу, смылся. Не теряя ни минуты, я побежал в Главное управление безопасности.

— Ты знаешь, где оно находится?

— Язык до Константинополя доведет, неужели трудно найти Главное управление?

— А раньше ты бывал там?

— Нет. Оттуда я полетел к Прокурору и рассказал ему обо всем. Но только попросил не открывать моего имени, чтобы у меня не было осложнений с...

— А почему вы не договорились, чтобы за тобой следом шел полицейский? Он поймал бы этих подстрекателей на месте преступления, когда они вручали бы тебе деньги.

— Чего мне совать нос не в свое дело? За хлеб я плачу собственной кровью.

— Не помнишь, что еще говорил тебе этот очкарик?

— Он сказал: правые — все равно что пероноспора, опустошающая мое поле. А я ему в ответ, что у меня нет поля. И еще он сказал: сделай то, о чем тебя просят, а когда мы придем к власти, земля будет справедливо распределена между всеми крестьянами.

— Ты, господин Пурнаропулос, допустил один промах, — заявил ему Антониу. — Машина, где автоматически опускаются и поднимаются стекла, есть в Нейтрополе только у одного человека. А он известный террорист, из ваших мест, из Килкиса. Придется тебе посидеть в тюрьме за клевету. Ты ведь понимаешь, кровь не водица.

19

«Увядание следует за расцветом. Но как можно увянуть, не достигнув расцвета? А с тех пор, как тебя не стало, я увядаю. Сегодня я перечла свое позавчерашнее письмо и почувствовала, что должна его продолжить, так как сказала тебе не все.

Ночь, спускавшаяся с гор, была великолепной, когда мы встречали ее дома. Мы раскрывали перед ней все окна, чтобы ей было сладко с нами, а потом, когда нам хотелось, мы прогоняли ее прочь. Любовь и музыка, музыка и любовь — все было наше, помнишь? Теперь — это мучительное «теперь», от которого я не могу отделаться ни на минуту, — теперь ночь осаждает и душит меня в моем вдовьем платье, подарке твоих убийц.

Дни и ночи меня неотступно мучил вопрос: почему убили именно тебя, а не кого-нибудь другого? Почему тебя, ведь ты был не коммунистом, а гуманистом в широчайшем смысле этого слова, сторонником мира, как многие люди? Пока наконец позавчера я не прочла письмо Полинга президенту Кеннеди: там очень забавно излагается твоя биография, и среди прочего он пишет, что правые убили тебя за идею сотрудничества с левыми силами. Левых они знают и не боятся. Страх им внушают такие люди, как ты, постепенно идущие на сближение с левыми. Расправой с тобой они пытались. терроризировать их. Им удалось убить тебя, говорит в заключение Полинг, но не удалось остановить бурный поток, рожденный тобой.