Зет

Лишь к вечеру Мацас узнал от дежурного офицера полиции, что Зубос окончательно отказал, выставив совершенно неправдоподобные причины. Например, будто ой согласился раньше сдать зал в аренду, считая, что он нужен коллегии адвокатов. А если бы, мол, он знал, что помещение требуется этим — как их? — сторонникам мира, он никогда бы не сдал его.

— Но ведь в договоре написано, кому предоставляется зал. Какой вздор он несет!

— Так он сказал мне, господин Мацас, — заключил дежурный офицер, — а я лишь передаю вам его слова.

Мацас разговаривал, сидя в своем кабинете. Телефонная трубка, прижатая к его уху, стала влажной от пота. Он кончил разговор. Не успел он перевести дух, как ему пришлось снова поднять трубку. На сей раз звонил сам Зубос.

— Ну так вот, ключа я вам не дам. — Зубос кипел от возмущения. — Я не дам вам ключа. Ступайте на все четыре стороны. Ключа от меня вы не получите. И никакого договора, ничего. Ключа нет.

— Да что такое случилось, господин Зубос? Негодовать должны мы, а не вы. Вы нам преподнесли хороший сюрприз, оставили нас без крова, и вдобавок еще возмущаетесь.

— Я вам все сказал. Мои нервы не выдерживают. Я потерял сон... А сегодня у меня умер отец. До свидания.

Странно он себя ведет, подумал тогда Мацас. Только теперь все это перестало казаться ему странным. Теперь все нити сходились в одной точке, так же как множество лучевых улиц этого города вели к одному нервному центру: на третий этаж здания, в этот зал, который удалось получить в последнюю минуту, когда положение уже было катастрофическим. Слежка за ним, отказ Зубоса, анонимные сведения о том, что жизнь Зет подвергается опасности, — все эти связанные и не связанные между собой события последних дней, точно рассыпанные по полу в детской кубики, сейчас, в 7 часов 55 минут вечера 22 мая 196... в Нейтрополе становились на свое место, составляя картину, мерзкую картину зверинца, который он видел во всей его неприглядности: ястребы, стервятники, гориллы и орангутанги кричали, дрались, безобразничали на глазах полицейских, будто внезапно ослепших. Но разве больше не существует законов? Отчего полицейские словно окаменели? Почему не следят за порядком?

К Мацасу спустились с третьего этажа и сказали, что зал уже полон и пора приглашать ораторов. Гостиница, где остановились Зет и Спатопулос, находилась как раз напротив клуба. Ему нужно было лишь переправиться через площадь, через это разбушевавшееся море, где мины, оторвавшись от дна, как медузы, плавали на поверхности. Поставив в дверях другого часового, Мацас сделал глубокий вдох и нырнул в толпу.

Он пробирался, затаив дыхание. Вот он оказался на самом видном месте в центре маленькой площади, образованной сходящимися улицами. Он напряг все силы и, увернувшись от пинка, который попытались дать ему в спину, ступил на противоположный тротуар с такой же радостью, с какой потерпевший кораблекрушение хватается за борт спасательной шлюпки. Даже мао-мао не доходят до такой разнузданности, подумал он. Где мы живем? Неужели мы настолько одичали? К чему мы идем?

С этими мыслями вошел он в гостиницу. Зет и Спатопулос сидели там и с нетерпением ждали, когда за ними придут, готовые выйти на арену, где рычали львы.

6

Мертвые молчат. Завернувшись в красивую тогу смерти, они унесли с собой множество тайн, которые не может открыть никакая весна со всеми ее молодыми побегами. Земля чревата разоблачениями, которые не произошли, защитительными речами, которые не успели произнести, ходатайствами адвокатов, заявлениями в суд о пересмотре дела, кодексами, объяснениями различных обстоятельств — все это, как соль, въелось в холодные кости.

Мертвые не знают, как делается История. Они поят ее своей кровью, но им не суждено узнать, что происходит после их смерти. Они не в состоянии оценить свою жертву и от этого становятся еще прекрасней. Первые христиане знали, ради чего они жертвуют собой. Они сознательно шли на муку. Но как в наше время может кто-нибудь говорить, что приносит себя в жертву, если то, во что он верит, — это обычная, самая обычная логика? Где сказано, что справедливость должна уживаться с несправедливостью? Бедность — с богатством? Мир — с войной? Хотя это нигде не сказано, многие, очень многие утверждают это ежедневно словом и делом.

Он не считал себя миссионером. Но он собственными глазами видел бедность и болезни. Такова была его работа. Он знал, что в лучших больницах облегчают страдания. И знал, что при других порядках упрощаются многие из трудноразрешимых проблем нашего времени. Если одна пуля стоит столько, сколько литр молока, а подводная лодка с ракетами «Поларис» — столько, сколько продовольствие, которым можно кормить неделю целый народ — и неплохо кормить, — разве это не абсурд?