Зет

Рынок Модиано, совсем пустой, напоминал огромное кладбище. Пахло рыбой и мясом. В витринах были выставлены замороженное мясо, овощи. Он поздоровался со сторожем, который мыл крытую галерею, и, подойдя к своему ларьку, увидел, что корзины с инжиром уже стоят там. Их оставил комиссионер, поскольку ему было заплачено вперед. Не теряя ни минуты, Варонарос отпорол полотно, которым сверху была обшита корзина, и взглянул на товар: свежий крупный инжир из Миханионы, каждый ряд переложен фиговыми листьями, чтобы плоды не помялись в дороге. Он не утерпел, попробовал инжир — тот таял во рту — и съел его вместе с кожурой. Потом высыпал содержимое одной корзины на расстеленную мешковину. Затем второй, третьей. Все. Сравнял фрукты рукой, не переставая. жевать; листья выбирать он не стал, потому что это заняло бы слишком много времени. Завтра он продаст всю партию по хорошей цене покупателям, знающим толк. Он закрыл сверху инжир мешковиной, которую полил водой, взяв резиновый шланг у сторожа, опустил железную решетку и запер свой ларек... Опасаясь, как бы начальник не заметил его отсутствия, Зверозавр, придя к клубу, тихонько смешался с толпой чудовищ.

Расставшись с Варонаросом, Джимми Боксер продолжал свой путь. Сегодняшней схваткой он тоже не был удовлетворен. Он был боксер — отсюда его прозвище — и считал, что положить человека на обе лопатки — это вид спорта. А тут ни с того ни с сего тебя выпускают бить первого встречного, который понятия не имеет о боксе. Довольно противное и бессмысленное занятие.

Но что ему оставалось делать? Хотя он работал грузчиком, работа бывала у него далеко не всегда. Захватив ремни, каждое утро шел он в порт и стоял там вместе с другими грузчиками, дожидаясь, когда его позовут разгружать судно. В Нейтрополе мертвый порт. Пароходы пристают редко, а рабочих рук много. И когда подворачивается какая-нибудь работенка, приходит староста и подбирает людей по своему усмотрению. Сначала Джимми не знал, не понимал, почему он простаивает без дела. Он негодовал, бранился и не солоно хлебавши уходил из порта. Но на следующий день был опять там, и в ведро и в дождь ждал, а вдруг... Как-то Вламис, самый старый из портовых рабочих, тертый калач, открыл Джимми глаза:

— Ты ведь в России родился?

— Да.

— В Батуми?

— Да.

— Э, Джимми, значит, в их глазах ты коммунист. Поэтому тебя и обходят.

— А чем я виноват, что родился в Батуми?

— Никто не говорит, что ты виноват. Но для них ты человек подозрительный. Если хочешь, я им скажу, что ты согласен, и тогда для тебя начнется другая жизнь. Станешь прилично зарабатывать.

— На что согласен-то?

— Не беспокойся. Будут давать тебе разные поручения.

— Скажи, что я согласен. Руки у меня крепкие. Желание работать есть.

На следующий день к нему подошел один субчик из порта и стал говорить о коммунистической опасности, угрожающей стране, о левых, которые режут людей крышками от консервных банок; к этому он присовокупил, что здесь, в Нейтрополе, жить особенно опасно, потому что при первом удобном случае с севера примчатся болгары и всех передушат — ведь им нужен выход к морю. «Ты портовый рабочий и должен понимать, как ценно иметь флот... Поскольку мы нуждаемся в людях с крепкими руками, — сказал он в заключение, — а ты к тому же боксер, в некоторых случаях ты будешь полезен...»

Джимми с готовностью согласился. Из слов этого субчика он почти ничего не понял, но вскоре почувствовал, что положение его в порту изменилось. Теперь ему первому давали работу. Он выручал за неделю в пять-шесть раз больше, чем раньше. Джимми присвоили условный номер семь и вызывали на такие митинги, как сегодня, где он отпускал несколько аперкотов, хотя, если говорить по- честному, ему не нравились такие кулачные расправы, и спортом он по-прежнему считал лишь настоящий бокс.

Преследуя санитарную машину, он оказался в другом квартале, а вернувшись к клубу, где проходил митинг, присоединился к нескольким грузчикам из порта, которые, жуя сушеный горошек, швыряли камни в окна и орали во всю глотку.

13

Ему сказали, что Пирухаса ранили возле клуба, что затем его жестоко избили и увезли на Пункт первой помощи. Он знал, что у Пирухаса слабое сердце. Когда тот лежал больше двух месяцев в афинской больнице, он заботился о нем как мог. Итак, Пирухас выведен из строя. Спатопулос исчез куда-то. Теперь очередь за ним. И все- таки у него не было страха.

Сейчас с трибуны он должен был особенно горячо и убедительно говорить о мире. Все, что он изложил уже, приведя различные цифры, слова великих людей и вождей, было неплохо, но не передавало его чувств. Он не отличался красноречием. Ему было не так-то легко выражать свои мысли. Что-то душило его, затягивало петлю на шее, в горле стоял ком, а с губ готов был сорваться протест и, минуя пределы этого города, этой страны, этого мира, устремиться к другим планетам.