Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Я и впрямь испугался, но был по-настоящему растроган. Один из этих студентов оказался приятелем телеграфистки, потому они и узнали о моей телеграмме. Молодые люди принялись за дело, как только им сообщили новость, но поиски вазы заняли много времени, и они действительно были ужасно расстроены, что пришлось ограничиться газеткой.

Мне удалось убедить этих пятерых, что их приход чреват для меня неприятностями. Во второй половине дня пришел партсекретарь института, ученый-физиолог, с которым я имел дело по работе. Он пытался меня отговорить от моей затеи, убеждал, что это неразумно, говорил, что сам от имени директора института пойдет на прием к секретарю обкома и постарается всё уладить. После этой попытки он зашел ко мне еще раз и сказал, что вопрос решен. Он сам присутствовал при телефонном разговоре между секретарем обкома и московским начальником. Моя выездная виза будет готова через два дня, во вторник. Основания для голодовки отпали. Времени было шесть часов. Все жильцы дома потянулись ко мне каждый со своим угощением. Везде была еда – узбекская, татарская, таджикская, русская. Настоящий пир. Я был тронут и радовался, что поститься пришлось всего двенадцать часов».

Наутро, в понедельник, Жак в ожидании визы вернулся в институт и приступил к работе. Прошел вторник, прошла среда – никакой визы и в помине нет. В среду утром он возобновил голодовку. Через несколько часов вновь явился всё тот же партсекретарь с работы. Вновь стал уверять Жака, что только что при нем секретарь обкома обо всем договорился с Москвой. Дело в том, что визу, собственно, не послали, а дали по телефону распоряжение местной милиции, чтобы те оформили разрешение на выезд. «И тут на меня напало что-то непонятное: я потерял голос, я не мог встать на ноги. В Норильске я держал голодовку одиннадцать дней, не получая никакого принудительного питания, и тем не менее спокойно поднимался по лестницам в кабинет директора тюрьмы, а тут через каких-то четыре-пять часов поста у меня буквально отнялись ноги!

Тогда два молодых преподавателя-крепыша, таджик и русский, взяли меня под руки и повели в милицию. Они оставались со мной, пока мне ставили печать в польский паспорт. Потом мы триумфально вернулись домой: в паспорте стояла выездная виза! Все соседи меня ждали. Получился настоящий праздник: самаркандские друзья были счастливы, что могут выразить мне свои чувства. И я вспомнил о другом моменте моей такой уже долгой жизни: как мы брели пешком по Красноярску под взглядами старух, молча стоявших на порогах изб. Сочувствие и поддержку выражали только их красноречивые взгляды. Во времена террора сердца должны молчать. Но в Самарканде после ХХ cъезда даже интеллигенты, вообще говоря более пугливые, чем простые люди, радовались случаю поддержать справедливое дело».

Хрущев не ответил лично жертве Сталина, даром что Жак оплатил ответ. На другой день Жак поскорей в третий раз купил билет в Москву, хотя это было нелегко: билеты приберегали для военных, командированных и начальников, в кассу они поступали в малых количествах. Следующие три-четыре дня он принимал поздравления от самаркандцев, приходивших с ним попрощаться. Прожив не по своей воле двадцать четыре года в СССР, Жак уезжал с одним чемоданчиком и с персидским ковром, его «страховым фондом», который он свернул в рулон и нес на плече. В день отъезда набежали сотрудники и друзья с подарками. «Но лучшие мои друзья не пришли: они говорили, что им слишком больно со мной расставаться». Каждый дарил ему что-нибудь на память, он сложил все дары в мешок, который пришлось взять в другую руку. И вся делегация отправилась на вокзал; Жака провожали как героя, посадили в вагон и махали вслед, пока вокзал не скрылся из виду и за окном вагона не потянулась всё та же среднеазиатская степь; француз ехал на запад, но до страны его матери было еще очень далеко.

И пока поезд Самарканд – Москва не спеша катит вперед и Жак уже вот-вот расстанется с Советским Союзом, у него есть время задуматься. Он покидает и большой ГУЛАГ, и малый, ту «кровавую выгребную яму», в которой чудом не погиб. Он размышляет над тем, как ему повезло. Повезло, что потерял сознание и не признался бог знает в чем под пыткой. Повезло, что не умер от непосильного труда, что с ним не расправились уголовники. Повезло, что третья голодовка оказалась такой легкой и привела к желаемому результату в тот момент, между ХХ cъездом и «отказниками» шестидесятых, когда власти еще толком не знали, как относиться к голодовщикам, среди которых Жак оказался одним из первых. Повезло, что выдержал, не сломался. Повезло сохранить душу. «Потому что я все-таки дорожу своей душой…» О Самарканде, оказавшемся первым этапом на пути к свободе, он сохранил очень нежное воспоминание. Но в Среднюю Азию больше не возвращался никогда, в отличие от многих других мест, куда его забрасывала судьба.