Жак-француз. В память о ГУЛАГе

Все эти рассказы людей, которые появляются и исчезают, их драмы, неописуемый хаос, который в один прекрасный день Жаку предстояло упорядочить в своем словаре, вбирает острый взгляд бывшего студента Школы изобразительных искусств, впитывает его сперва недоверчивый, а затем внимательный слух. Он, которого раньше занимали только идеи, вглядывался теперь в живых людей, в их измученные души. Когда-то он боролся за справедливость. Теперь перед ним были люди, истерзанные несправедливостью, которую невольно навлекли на них такие же борцы, как он сам, гонявшиеся за ускользающей от них справедливостью. Он смотрел. Слушал. «Наша совесть – непогрешимый судья, пока мы еще не убили ее», – пишет Бальзак в «Шагреневой коже». Совесть Жака словно очнулась от обморока и возвращалась к нему медленно – слишком укоренились в нем все его убеждения, – возвращалась потихоньку, толчками и рывками, сообразно тому, сколько правды может воспринять человек, не погибнув. Но семена, зароненные столь болезненным арестом, следствием, приговором, а потом постепенным знакомством со всем разнообразием его товарищей по несчастью, начинают прорастать в великой неразберихе пересылки. Подспудная работа совести закончится ослепительной вспышкой понимания. Но последствия этого взрыва еще долго будут давать о себе знать в ясном уме Жака, потрясенном мертвой зыбью ГУЛАГа.

Жак сохранил воспоминания о тех, кто сидел с ним вместе, иногда четкие, иногда размытые. Помнил, как привозили в тюрьму, как вновь прибывшие искали обычно «земляков».

– Из Москвы есть кто-нибудь? А белорусы есть? Украинцы есть?

В постоянной круговерти пересыльной тюрьмы, где людей, как пакеты, погружают и разгружают, посылают туда и сюда, память Жака обострилась, стала прицельной. Вот Шмуль Шварц, молодой польский еврей, убежавший от нацистов в Россию.

«Меня поразили его огромные карие глаза. Печальные, удивленные. Ему было лет восемнадцать. Он казался потерянным в этом Дворе чудес, в который превратился и так уже переполненный барак, когда начальство после отбоя затолкало туда новых арестантов. Все, ругаясь на чем свет стоит и толкаясь изо всех сил, ухитрились куда-нибудь приткнуться с грехом пополам. А он всё стоял на одном месте в своей криво надетой шапке. Это еще что за птица? Он меня заинтриговал.

– Ты откуда?

– Из Варшавы.

– Mòwisz po polsku? Ты говоришь по-польски?

– Да.

Я узнал, что его отец был шляпником в варшавском гетто. Не так давно, когда пакт между фашистской Германией и коммунистической Россией позволил Гитлеру развязать Вторую мировую войну, его семье пришлось бежать от гитлеровской армии. Они перешли советскую границу, их тут же разделили и всех разослали по разным лагерям. Он не знал, где его отец, мать, две сестры и младший брат.

Мой новый знакомый Шмуль Шварц находился в самом начале своего крестного пути, а я-то уже набрался какого-то опыта. И потом, я был старше лет на десять. Как человек бывалый я нашел ему местечко для спанья».

Недолгое время, которое они провели вместе в пересыльной тюрьме, Жак, как старший брат, приобщал Шмуля Шварца к разным особенностям мира, с которым сам освоился лучше, чем юный поляк. Довольно скоро их разлучили, они оказались в разных партиях. Но случай или закон взаимной симпатии свел их позже в разных секторах одного и того же норильского лагеря. Когда Жак впервые был отправлен в карцер, Шмуль попытался передать ему туда пайку хлеба. Свою. Пайку, само собой, по дороге украли, но один человек, видевший, как Шмуль ее передавал, рассказал об этом Жаку несколько месяцев спустя. Жак опомниться не мог! «Молодой парень пожертвовал для меня собственной пайкой и наивно поверил, что мне ее передадут! Шестьдесят лет прошло, а я по-прежнему благодарен ему и восхищаюсь его неслыханной щедростью».

Между прочим, рацион арестанта в карцере равнялся 300 граммам хлеба. Обычный заключенный получал 650 граммов.

Сколько времени заключенный проведет в тюрьме, зависело от того, насколько распорядительна администрация тюрьмы и имеется ли в наличии транспорт; срок колебался от нескольких часов до многих месяцев. Жаку было неясно, куда его везут. Миновали Киров, Свердловск, Новосибирск, потом Омск. Подсчитано, что каждый зэк проходил как минимум через четыре-пять пересылок, а чаще всего их оказывалось вдвое больше; некоторые рецидивисты имели за плечами чуть не пятьдесят пересыльных тюрем. «Но в общем не меньше десяти. Особенно запомнились душевые, на самом деле это были не душевые, а бани, с деревянными шайками или металлическими тазиками и кранами с холодной и горячей водой.