Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Послышался лай, затем легкий цокот копыт, напоминающий звук накрапывающего дождя, и из-за выступа скалы показались козы, погоняемые черной собакой, которая привела их на звуки музыки к танцующей хозяйке.

Собака уселась на задние лапы и стала смотреть на нее, а козы, образовав полукруг, пощипывали траву с обомшелого бережка. Но один козленок встал на свои длинные задние ножки, выставил вперед рожки, прижал бородку к горлу, несколько мгновений поколебался и бросился к танцующей Манон. Она увернулась от него, он принял обычное положение, не в силах продержаться на двух ногах дольше, а затем сделал полный оборот и повторил свой маневр.

Устремляясь навстречу друг другу, в последнее мгновение они без малейшего усилия уворачивались от столкновения, словно неслись на крыльях ветра и радости, проистекающей от ощущения своей юности; а бедный Уголен из рода Субейранов, у которого вечно что-то не ладилось и ломалось – то мотыга, то лопата, – который вечно на все налетал и не мог войти в дом, не ударившись плечом о дверную раму, смотрел на ноги, пружинящие на скалистой поверхности, на рыжего козленка, легкого, как мелодия, и уже не мог сказать, кто исполняет эту песню – Манон или дружеское эхо. Его очаровало и одновременно напугало нечто непостижимое, недоступное его разуму: уткнувшись подбородком в лаванду, он слышал, как стучит его сердце, и смутно чувствовал, что это танцующее существо, еще не обсохшее после купания в очистительной купели с дождевой водой, – само божество холмов, сосновых рощ и весны.

Он и не заметил, как медленно сползал навстречу этому чародейству, и оттого недоглядел: из-под его ладони выскользнул и покатился камешек.

Собака подняла голову, понюхала воздух своим блестящим носом и глухо зарычала. Девушка тотчас перестала кружиться, схватилась руками за грудь и юркнула в можжевельник.

На карачках, с помощью ладоней и коленей Уголен попятился к зарослям дрока. Но когда он забирался в них, несколько камешков скатилось по склону. Собака, добежав до подножия небольшой гряды, яростно залаяла… Он поднялся и, продолжая горбиться, как какой-нибудь столетний старик, нырнул в благоухающую завесу из желтых цветов, а оттуда бросился наутек, сам не понимая почему.

Манон, спрятавшись в нежных объятиях можжевельника, следила за бегством осквернителя по зарослям дрока, не видя его, лишь следя за волнообразным движением верхушек кустов. Она решила, что это какой-нибудь парень из деревни. Придя в ярость, по-прежнему обнаженная, она стала посылать из пращи в невидимого беглеца камни, которые со свистом преследовали того, кто, скрываясь за волной цветов, удирал от нее.

Время от времени Уголен останавливался, и, поскольку он оглядывался, чтобы удостовериться, что она не видит его, третий камень угодил ему в лоб.

Камешек не больше ореха был пущен издалека; кроме того, он был острым. На мгновение Уголен ошеломленно остановился, затем указательным пальцем вытер пот, стекающий со лба вдоль носа: палец оказался в крови… И тут вместо гнева его охватил священный ужас, и, убегая от летящих со свистом по кривой снарядов, он припустил, как кабан, посреди стегающих веток, изгоняемый волшебными камнями, насылаемыми на него холмами.

Задыхаясь, он остановился и медленно выпрямился за большим кустом боярышника, сочтя, что теперь вне пределов досягаемости камней из пращи. И снова увидел ее сквозь ветви: она надевала платье, задрав руки вверх. Снова показались золотистые волосы. Она затянула поясок и устремилась вверх, испуская пастуший крик: «Билибили… Билибили!»

Собака, обежав коз по кругу, собрала их и направила вверх, те легко, прыжками преодолевали крутизну и вскоре исчезли из виду, скрытые черными стволами сосен.

Уголен уселся на большой камень и принялся размышлять о том помешательстве, которое охватило его при виде обнаженной Манон.

– Еще бы немного!.. – прошептал он, отирая кровь со лба и нащупывая круглую мягкую шишку. – Еще немного, и она пробила бы мне голову!..

Вдали заквохтали куропатки, он вспомнил об оставленном ружье и, снова согнувшись под действием необъяснимого страха, отправился на его поиски, сделав для этого большой крюк.

Из рощи напротив доносились позвякивания. Он добрался до хребта, перевалил через него и бросился бежать со всех ног. Он спешил увидеть свою ферму, свои инструменты, свой стол – обычные, существующие на самом деле вещи, в которых не было тайны…

Он вошел в дом: все было на своих местах, стулья не танцевали. Тучная Аделия уже пришла, на треножнике посвистывала кастрюля, тарелка, стакан, бутылка и хлеб как паиньки стояли на столе.

Но он закрыл дверь на ключ, повесил ружье на стену и лег на лежанку, раскинув руки в стороны.

Лу-Папе разбудил его часам к пяти вечера, возвращаясь из леса, куда ходил за хворостом. Сперва он привязал к столбу мула, нагруженного вязанками, затем толкнул входную дверь, чей жалобный скрип разбудил спящего.

– А ты, я смотрю, недурно поспал после обеда! Уже пять часов!

Уголен потер глаза, зевнул и пробормотал:

– Кажется, я перегрелся на солнце…

Лу-Папе открыл ставни и посмотрел на племянника: