Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

– Манон, послушай: я прекрасно понимаю, почему ты отказываешься. Потому что ты гордая. Ты не желаешь принимать подарки… Еще маленькой, когда я приносил тебе горсть миндальных орешков, ты убегала… послушай: можно все устроить так, чтобы твоя гордость не пострадала. Дай мне объяснить тебе.

Из чистого любопытства она остановилась.

– Я тебе уже сказал: моя работа – это гвоздики. Но вскопать землю и посадить – это еще не все, нужно еще и поливать, и срезать, и составлять букеты… А это могут делать женщины. Вот ты, твоя мать и Батистина и могли бы помочь мне, а я бы вам неплохо платил…

Манон как будто наконец что-то уяснила.

– Ах, вот оно что, – спокойно проговорила она, горько усмехаясь, – теперь понимаю! Вам нужны слуги?

Он прямо-таки взвился.

– Да нет же! Нет! – гаркнул он. – Не надо понимать это так! В память о твоем отце я предлагаю тебе дом и кое-какую работу. Так у тебя не возникнет мысли, что я занимаюсь благотворительностью… Но главное, чего бы я хотел, – это чтобы ты перестала жить как дикарка, оказать тебе дружескую услугу!

– Вы очень хорошо умеете оказывать услуги, – в ее голосе появились жесткие нотки, – но это всегда почему-то оборачивается в вашу пользу! Оказывая услуги моему отцу, вы добились того, что завладели нашим домом, нашли родник и разбогатели! Может, вы и не совершили ничего дурного, да только, сдается мне, ваши услуги приносят нам несчастья, так что не занимайтесь нами больше, мы ни в ком не нуждаемся, а уж в вас и подавно!

Она повернулась к нему спиной и стала подниматься по каменистому склону к своим козам.

– Манон! Послушай, Манон! – кричал ей вдогонку Уголен.

Она даже не обернулась.

Бедняга так и остался стоять, как громом пораженный: он-то думал, что время приглушит то отвращение, которое он у нее вызывал и которое считал неоправданным, поскольку – он был в том уверен – Манон не знала ничего об истории с родником… Конечно, он не надеялся, что она свалится ему в руки, как спелое яблочко, но ведь предложение, которое он ей сделал, было страшно выгодным для нищей пастушки… Она же отказалась, да еще и с презрением, при этом добавив, что он приносит им несчастья… Это было уже полным крахом всего и вся… От этого у него закололо в боку и на глаза навернулись слезы.

Она была уже далеко и в какой-то момент оглянулась, чтобы удостовериться, что он не погнался за ней. Никого не увидев, она остановилась, чтобы набрать перечной мяты, которой много росло под грядой.

Встреча с Уголеном вызвала в ее памяти прошедшее. Она не то чтобы забыла о нем, просто мощная радость жизни, присущая юности, захлестнула Манон и подавила все мешающее ее проявлению, приглушила печальные воспоминания, отодвинула в тень все жестокое и придала случившемуся когда-то черты некой нереальной действительности, описанной в книге.

Появление этого человека с его подергивающимися веками, звуком его голоса уничтожили благотворное воздействие на нее четырех лет, прошедших с рокового события, и перед ней вновь предстал прежний Уголен, такой, каким он был тогда, с его плотским обликом, с его походкой, а звук ее собственных шагов по камням склона воскресил в памяти походку отца с неподъемной ношей за спиной… Она бросилась бежать…

* * *

Вдруг тишину разорвал крик: это дважды прозвучало ее имя.

Она остановилась, оглянулась, потом догадалась поднять голову: он стоял высоко над ней, под самым небом, наклонившись над пропастью.

– Манон! Не убегай! Выслушай меня! Погоди минуту! Манон, это неправда! Это не для того, чтобы ты работала! А потому, что я люблю тебя! Манон, я люблю тебя! Я люблю тебя по-настоящему! – кричал он.

Эти душераздирающие крики прокатились вместе с эхом, и скальные плиты с другой стороны лощины четырежды простонали «люблю».

Она ошеломленно взирала на этого жестикулирующего паяца, открыв рот от отвращения и изумления.

– Манон! – кричал он. – Я не посмел сказать тебе, когда ты была рядом, но я просто болен тобой! Это душит меня! И началось это давно! Еще в Рефрескьер, после большой грозы! Я сидел в укрытии, ждал куропаток… Я видел, как ты купалась в дождевой луже… Долго смотрел на тебя, ты была такая красивая. Я испугался, что совершу преступление! Я спрятался в кустах дрока, а ты бросала в меня камнями!

Манон покраснела от возмущения и, сложив ладони рупором, стала выкрикивать пьемонтские ругательства – других она не знала; закончила она свой перечень всего, что только могла исторгнуть из себя, пронзительным «старая свинья» и бросилась за козами.