Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Леденящий холод объял Манон, когда она услышала эти слова, которые были машинально восприняты ее умом, но пока не дошли до ее сердца; она еще сомневалась, правильно ли поняла услышанное, но дрожь уже пробежала по ее спине, и она задышала чаще.

Разговор охотников продолжался под звуки чавканья.

– Тебе было все равно, когда ты видел, как этот несчастный пропадает ни за что?

– Во всяком случае, у меня никогда не возникало желания смеяться над ним, как у других… – отвечал Кабридан. – Когда об этом заводили речь, я уходил, потому как предпочитал не думать об этом… Ты знаешь, мне не занимать честности и желания помочь, но храбрости, увы, у меня нет как нет. И потом, должен признаться, пять лет назад я одолжил у Папе двести франков. Когда мои малышки захворали краснухой… Я возвращал их ему по десять франков. А когда не мог, он мне говорил: «Не переживай, отдашь, когда сможешь». Так что, сам понимаешь, мог ли я пойти поперек воли Субейранов ради дела, в правоте которого я не был уверен и которое меня не касалось…

– Субейраны – сволочи, – продолжал Памфилий. – Старик одолжил тебе денег именно для того, чтобы ты молчал об этой истории. Ловко рассчитал, ничего не скажешь!

– А ты сам-то почему ничего не сказал? – допив вино, робко перешел в атаку Кабридан.

Столяр отрезал несколько кружочков колбасы.

– Из-за Амели. Однажды я издалека увидел, как горбун ищет воду при помощи палочки… Я думал, он найдет источник, и был бы так рад этому! Но нет! Он ничего в этом деле не смыслил и несколько раз прошел в двадцати метрах от родника, а на следующий день принялся рыть не там, где надо… Я всю ночь терзался: он вынужден босиком ходить по камням с огромной бутылью на горбу, тогда как у него под ногами самый прекрасный в округе родник… Ну, утром я Амели и говорю: «Мы все преступники, это не может больше так продолжаться. Я ему скажу». О горе! Она устроила мне такое! Чего я только не услышал: ты оставишь детей без хлеба, путаться в дела других стыдно, горбуны приносят несчастье, тем более что этот горбун – из Креспена, ну и все такое прочее, и пятое и десятое, покоя от нее не было, просто извела меня, даже в мою мастерскую приперлась и снова завела свою шарманку. В общем, я дал обещание молчать. А она мне: «Обещать недостаточно. Клянись своим верстаком». Мне что, с меня не убудет, я в это не верю. Ну я вытянул руку над верстаком и поклялся. Тогда она так колюче взглянула на меня и говорит: «Посмотри, чем ты поклялся!» И приподняла столярный угольник, а там… фотография моей дочки на первом причастии с требником в руках! Это она нарочно подсунула.

– Да, здорово она тебя обвела вокруг пальца! – покачал головой Кабридан.

– Да уж! Сильна, ничего не скажешь! Ну я и не смог ничего сказать, но мучился. Однажды я взял горшочек с черной краской и возле дома горбуна на обочине дороги, той, что проходит выше дома, нарисовал две стрелки на белых камнях, на расстоянии двадцати пяти метров одна от другой.

– Зачем?

– Обе стрелки указывали на родник! Так я ничего не сказал. Но если бы бедняга сообразил, куда указывают стрелки, он бы копал в нужном месте и ему хватило бы четырех ударов киркой, чтобы вода брызнула ему в лицо!

– Не так легко было догадаться… Я бы на его месте подумал, что…

Столяр вдруг приложил палец к губам, широко раскрыл глаза и прислушался. Послышалось квохтанье куропатки, сзывавшей своих деток… Со всевозможными предосторожностями охотники поднялись с поваленного ствола дерева, на котором сидели, взяли ружья и на цыпочках широким шагом разошлись в разные стороны.

Словно скованная ледяным ужасом, глядела Манон на четыре кусочка колбасы – красной с белым шпиком – на обрывке желтой бумаги и на бутылку, криво прислоненную к камню. Прозвучали два выстрела. Она очнулась и юркнула под сосны.

Долго брела она, не разбирая дороги. Стадо, собранное и направляемое Бику, следовало за ней на некотором расстоянии… Боль медленно овладевала ею и железным кольцом сжимала грудную клетку.

Так значит, совершаемые отцом на протяжении трех лет героические усилия казались кому-то смешными…

Тот, что пониже, так и сказал: «Некоторым было смешно…» Не со слепыми силами природы, не с жестокой судьбой долго и тщетно сражался отец, а с хитрой и лицемерной крестьянской тупостью, которую поддерживало молчание сборища ничтожеств, чьи души были столь же грязны, как и ноги. Теперь он представал перед ней не как побежденный герой, а как жалкая жертва чудовищного фарса, калека, истощивший свои силы на потеху всей деревне…

Она шла наугад по зарослям лаванды, тяжело дыша, сжав зубы, с красными пятнами на лице, в голове было пусто, как в гарриге… Ноги сами привели ее к рябине. Испустив крик раненого зверя, она бросилась к ее стволу, обхватила его руками, прижалась оцарапанной щекой к жесткой коре и наконец дала волю слезам.

Солнце опускалось за Красную Макушку, вечерний ветерок реял на высотах, куропатка кричала, сидя на обрыве… Козы щипали траву, окружив ее, собака стояла рядом и лизала ей руки.